Прыгай, старик, прыгай!

Он как поцелует её изо всех сил. Когда она открыла глаза, смотрит, стоит Федька. Он против света стоял, и лица его она не видела. Он подошёл, размахнулся и ударил её по лицу. Все ошалели. Она заплакала.

Он выгнал всех из комнаты, закрыл дверь. Потом встал на колени и просил прощения. Плакал. Они оба плакали.

Люся, когда рассказывала это Громобоеву, смотрела вперёд круглыми глазами — зрачок во всю роговицу.

Потом они с Федькой опять расстались. Потом он кончил школу. Ему в армию уходить. Встретились в подъезде. Люся его спросила:

— Я не понимаю… Почему у нас так?

— Мы были очень разные.

Люся сказала:

— Давай возобновим отношения…

— Нет, — говорит. — Мы сейчас не ровня.

— Почему?

— Ты осталась такая же… Я не такой.

— Почему?

— У меня женщина была.

— Ну и что? — запнувшись, спросила Люся.

— Ты не понимаешь, я совсем другой. Мы не ровня.

— Ты думаешь, ты грязный?

— Нет. Совсем другой.

Они поцеловались в подъезде. Люся ничего не чувствовала.

— Ты как-то не так целуешь, — сказала она.

— Нет, я так же. Это ты другая.

— Какая?

— Я тебе теперь не нравлюсь?

— Да… я поняла… да… не нравишься…

— Где он сейчас? — спросил Громобоев.

— Был в армии.

— А потом?

— Это Володин, — сказала Люся. — А теперь мне надо уезжать для развития, а я не могу… У нас с ним ничего нет, а я снова в него влюбилась… Но мы разные…

— Вы не разные, — сказал Громобоев, — просто Володин перепутал эталон с идеалом. Он думает, что стремится к идеалу, а внедряет эталон.

— А в чём разница?

— За эталоном надо лететь куда-то в другое место или привозить его откуда-то, а идеал надо выращивать, где сам живёшь. Ты поняла меня?

— Нет, — сказала Люся. — Ничего я не поняла.

Володин всё-таки добился своего и связал концы с концами. Но это его совершенно не обрадовало.

Во-первых, потому, что он фактически провёл следствие над самим затянувшимся следствием, и давать ожидаемые объяснения по этому поводу ему, как вы сами понимаете, вовсе не мечталось.

А во-вторых, после того как он полистал справочник по мифологии, взятый у Аички, он лишился сна и уверенности.

Володин был хороший, выдержанный, прекрасного образца молодой человек, и практически у него был один недостаток. Он считал — всё, что непросто, то сомнительно. А значит, его идеал не изменялся во времени, а только разрастался в пространстве. Иначе говоря, он путал идеал с эталоном, а разница между ними существенна.

Эталон — это образец постоянства, единица измерения, все метры и сантиметры суть репродукции одного-единственного и хранятся в сейфе, и отлиты из драгоценного металла, и вся ценность эталона, что он не изменяется, и одной и той же единицей можно измерить и человека, и отрез ему на штаны, и автомобиль. Но если превратить эталон в идеал, то начнёшь подгонять человека под штаны и автомобиль, а не наоборот.

Идеал же развивается во времени и растёт, как дерево, имеет корни и ствол, и крону, и цветы, и плоды, и семена, которые, будучи высажены в подходящую почву и климат, снова дают дерево той же породы, но уже чуть изменившееся во времени, и потому идеал борется за своё нормальное развитие, а эталон ждёт, чтобы его применили. Идеал — это признак культуры, а эталон — цивилизации. Когда цивилизация подминает культуру, они гибнут вместе. И от них остаётся только память и печаль.

Если доверяешь идеалу, то не будешь бояться, что из семени одной породы вырастет дерево другой породы. А если веришь только эталону, то будешь бояться, как бы его не поизносили. Будешь прикладывать эталон к идеалу и отрезать у того выступающие ветви и удивляться, почему идеал вянет и не плодоносит.

Но Володин был живой человек, и сердце у него было живое, и, когда он заметил, что оно бьётся чаще привычного, он не обвинил своё сердце в превышении скорости, а постарался понять, чем это вызвано. Он ещё не догадывался, что это из-за города, который отстаивал какую-то свою непонятную правоту, хотя часто дурацкими средствами.

Но уже понял, что сердце его бьётся в одном ритме с сердцем городка и что городок стал для него свой, хотя другие ещё этого не знали.

Он пришёл к Громобоеву и сказал ему напрямик:

— Я не знаю, товарищ Громобоев, кто вы и какую задачу вы здесь выполняете по указу Центра, но у меня есть версия, что следствие застопорилось потому, что никто не выяснил, что такое «Сиринга». Извините, если что не так сказал.

— Сиринга? — Громобоев смотрел на него своими бутылочными глазами. — Сиринга — это старинный музыкальный инструмент, вроде губной гармошки или футбольного свистка, но только сделанный из тростника или чего-нибудь в этом роде. А почему у вас возникла такая версия?

— Весь город знает, что подлинное имя Копыловой — Сиринга.

— А-а… понятно, — сказал Громобоев. — Это всё художник. Он назвал её портрет «Сиринга».

— А вас не смущает, товарищ Громобоев, что он нарисовал её в камышах и притом в голом виде?

— Не смущает, — сказал Громобоев. — А вы видели картину?

— Нет, но мне докладывали. «Сиринга» — имя-то иностранное.

— У вас тоже имя иностранное.

— Меня Фёдор зовут. Фёдор Николаевич.