Прыжок

Джега, он ведь в сущности с хорошими задатками. Она еще поработает над ним. Они увидят. За этот год он и то сильно изменился. Одно то, что он принял, наконец, квартиру и поддался ее уговорам устроить себе больший заработок, уже чего-нибудь да стоит. Постепенно придут другие привычки. Он будет таким, каким она хочет его видеть. Он не уйдет от нее. Да и зачем ему уходить? Разве она нехороша? Разве она не любит его? Разве он не имеет ее всегда у себя под рукой чистоплотную, ласковую, любящую?

Ему можно только позавидовать. Что он может иметь лучшего? Какую-нибудь грязнулю, которая вместо того, чтобы приготовить ему что-нибудь, когда он усталый возвращается домой, сама заставит его разводить в грязном углу примус? У них есть, быть может, и положительные качества, она не отрицает, она не хочет быть мещанкой, она уважает дело Джеги и не хочет плохо думать о его товарищах. Но все же… все же… Нет, он не дурак. Он предпочел ее. У него врожденное чутье. Наверно, у него в роду не все простые рабочие. Он умен, конечно, уж тем, что выбрал ее.

Но и она поступила не глупо, выбрав его. Такие, как он, строят жизнь. Они стоят сейчас в первых рядах. Они свои у государственного очага. А это, конечно, не плохо. Их не обойдут.

Она, конечно, не так груба, чтобы строить на этом какие-либо расчеты. Сохрани бог! Она любит его. И только это привело ее к нему в объятия. Но, конечно, если рассуждать здраво, это очень хорошо, что она полюбила именно его. Тетя именно так и выразилась, когда она была здесь. Она, может быть, при этом думала иначе, пожалуй, даже обязательно думала иначе. Она видела это по глазам. Но пусть так! Пусть так! Пусть они думают так, это даже немного льстит ей. Пусть они думают, что она ловкая интриганка.

А она просто любящая женщина. Да, да, женщина! Семьянинка! У нее муж! Может быть, будут дети. Конечно, будут. Не сейчас, а, скажем, года через три-четыре. К тому времени у них уже будет, надо полагать, более или менее прочное положение.

Двое детей. Пусть так. Мальчик и девочка. Мальчик должен быть похож на него, обязательно на него, мужественный, энергичный… Девочка… что ж, если девочка будет в мать, она не будет уродливой. Черномазенькие девочки невежественны, пусть лучше девочка будет походить на нее.

Она представила себе двух крошек, одетых в коротенькие, выше колен, костюмчики. Они бегут по дачной алее, навстречу отцу — умному большому мужчине с толстым кожаным портфелем. Может быть, он только-что сошел с автомобиля, который остановился там, в конце аллеи, за оградой.

Счастливая улыбка бродит по ее лицу. Но она внезапно пробуждается и уже громко смеется. Глупая. Глупая женщина.

Женщина — все-таки странно! Она — женщина! И так давно. Но ведь в женщине, как она ни будь вульгарна, всегда остается что-то девичье. А в ней еще этого так много. Особенно, когда вот так, как сейчас, светит луна. Она оглядывает лунную серебристую, точно затушеванную акварелью картину, и душа ее смягчается. Она чувствует прилив нежности. Она трепещет вся от умиления и ласкового самолюбования. В ней зарождается нежность ко всему окружающему, ко всей этой прекрасной мирной картине, что лежит перед ней, к тому, кого она ждет. Грудь ее вздрагивает, и платье щекочет заострившиеся от холода и набежавшего возбуждения соски. Она протягивает через окно руки наружу, под потоки нежного молочного света.

— Милый! — зовет она тихо.

И он вдруг появляется. Его тень быстро мелькает за палисадником. Он хлопает калиткой и останавливается. Он стоит там некоторое время, молчаливый и большой от набежавших на него теней. Она плещет протянутыми руками, как серебристая рыба, и призывно шепчет: — Милый, иди сюда!

— Милый, иди сюда!

Он подходит. Он идет, медленно ступая, тяжелый и грузный, глубоко вдавливая каблуки в землю и будто с трудом отрывая их для следующего шага. Пылающими глазами смотрит на нее Джега, смотрит, долго не отрываясь. Она не прерывает его молчания. Разве не любуется он ею? Пусть! Она хочет этого. И она стоит с протянутыми руками и шепчет:

— Милый… милый…

Шумный вздох вырывается, наконец, из его груди. Может быть, это рыдание, Может быть, насмешливое фырканье. Он подходит и кладет руки на подоконник. Она опускает свои ручки и кладет их ему на плечо. Он отстраняет их.

— Не надо, — говорит он глухо.

Она немного смущена. Она с удивлением смотрит на него. Разве он пришел к ней не с лаской?

— Ты еще сердишься, Джега? Не сердись, милый.

Она готова снова обнять его. Но он снова отстраняется.

— Нет, я не сержусь.

Он молчит, потом прибавляет:

— Я уезжаю… далеко… в Туркестан.

— В Туркестан? — Она удивлена, она не может справиться с нахлынувшими недоуменными вопросами:

— В Туркестан? Постой. Надолго? Как же мы? А как же квартира? Ты шутишь?

— Квартира? Квартира останется там, где она теперь. Мне она не нужна. Можешь с ней делать все, что захочешь.

— Но как же я… к тебе… приеду… тогда?

— Ты ко мне не приедешь.

Она не понимает.

— Как не приеду?

— Так. Я уезжаю один.

Он снимает руку с подоконника и сжимает в кулак.

— Да. Я еду один. Как ты этого не понимаешь? Я больше не могу так жить!