Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе

Нас посадили в старый европейский поезд, некоторые двери которого открывались в коридор, разделяя его на отдельные купе. В каждом было окно. Окна сулили многое. В каждое купе поместили двух заключенных. Свое я делил с Вернером. Для меня это выглядело, как будто мне дали билет на свободу. Когда за нами заперли двери, четверо охранников встали снаружи вагона, наблюдая, чтобы никто из нас не выскочил со стороны железнодорожной платформы. Глядя в окно, мы с Вернером видели Кауфмана, непринужденно болтающего с другими охранниками.

— Вернер, посмотри-ка сюда, — сказал я, указав на окно позади нас. — Это просто. Ты можешь пойти со мной.

— Нет! — сказал он непреклонно.

— Ты ведь не знаешь, куда тебя этот поезд везет.

— Нет, — повторил он.

Он оцепенел от страха, и я знал, что я должен бежать, пока его страх не передался мне.

— Тогда сделай для меня одну вещь, — попросил я. На дебаты времени не было. — Останься у окна. Посторожи! Если кто-нибудь из охранников начнет подниматься в вагон, крикни мне: «Стой!»

Такой возглас избавил бы Вернера от соучастия. Для меня это был бы крик из преисподней, предупреждение бежать быстрее. Вернер был слишком напуган, чтобы ответить. Я повернулся к другой стороне вагона. Я знал этот момент. Сам создавал его. Я вспомнил Манфреда, и мне захотелось, чтобы он мог видеть меня сейчас. Открыв окно, я увидел поезд, стоящий на параллельных путях. Манфред бы решил, что после Дранси — это детская забава. Я полез через открытое окно. Поезд на Аушвиц шел в темноте. Здесь же я мог видеть все как на ладони. Трюк был — не позволить увидеть себя.

Я вывалился из поезда на землю. Мой берет слетел вниз, я поднял его и натянул на свою бритую голову. Я бежал между двух стоящих поездов, чувствуя постоянную ноющую боль в паховой области. От сотрясения при падении моя грыжа снова дала знать о себе. Я бросился на землю и пополз под вторым рядом поездов. Сердце колотилось, пот струился по лицу, грязь налипла на одежду.

Платформа заканчивалась лестницей. Я не слышал свистков позади себя, окриков остановиться. Лестница вела в подземный переход. Избегай главного входа, Лео, избегай пассажиров и проводников и найди все-таки врача, который осмотрит твою грыжу, пронзающую тебя болью. А пока старайся не встречаться взглядом с идущими мимо.

Я увидел вывеску со словом «Багаж» и вошел в складское помещение. Служащий в униформе стоял позади большого стола. Любой униформы необходимо было избегать. Служащий вручал картонную коробку пассажиру. Я прикинулся, что ищу багажную квитанцию в кармане. Служащий не обращал на меня внимания. Я прошел через комнату к двери — сердце готово было выпрыгнуть, — открыл ее и увидел перед собой центр Тулузы.

Свернув на маленькую улочку, я нырнул в дверной проем, чтобы перевести дыхание. Сейчас Кауфман, несомненно, подсчитывает присутствующих. Начнется розыск. Прошло около десяти минут, как я вылез через открытое окно. Я подавил импульс бежать сломя голову по улице. Не привлекай внимания, Лео. Иди энергично, занятый своими личными делами. Мне хотелось скрыться от всего мира. Мне хотелось затеряться в огромной толпе или в безбрежной пустыне. Я хотел найти дорогу из города. В миг просветления я вдруг вспомнил, что рядом находится Бланьяк, где живут друзья тети Эрны Жак и Жениа Эстрайх. Я зашел в бистро и спросил бармена, где я могу найти автобус на Бланьяк. Перед вокзалом, ответил он. Сердце у меня упало.

— Это единственная остановка?

— Рядом с рынком есть еще одна, — сказал он, — недалеко от улицы Каналь.

«Рынок», — повторил я про себя и быстро вышел. Прошлый раз, когда я зашел в бистро, бармен подошел к телефону и, пользуясь моей усталостью, выдал меня.

Около получаса ехал автобус от улицы Каналь до Бланьяка, маленького города у северной границы Тулузы. Было жарко, я истекал потом, а грыжа беспокоила меня все сильнее. Я нашел дом Эстрайхов на улице Феликс де Бакс в нескольких минутах от автобусной остановки. Жак открыл дверь. Увидев меня, он побледнел.

— Полчаса назад здесь были жандармы, — сказал он, затаскивая меня в квартиру.

Я должен был бы догадаться. Несколько раз я писал Жаку из тюрьмы, и они, должно быть, переписали его адрес и сохранили его.

— Подожди-ка, — сказал я, — ты писал мне в Сетфон?

— Да, два раза.

— Я ни разу не получал там почты. Ни от кого. Они наверняка сохранили все адреса.

Мы оба почувствовали себя в опасности. Жак был портной — стройный, лысеющий, с очками в темной оправе. Рукава его рубашки были засучены, и я увидел кусок одежды, разложенный на швейной машине в кухне.

— Я как раз перешивал кое-что для жандармов, когда они пришли, — сказал он, указывая на свою работу.

— Прости?

— Они мои приятели, — пояснил он. — Пришли рассказать мне о твоем побеге.