Прыжок за борт

Биография его любопытна. Он родился в Баварии и двадцатидвухлетним юношей принял активное участие в революционном движении 48-го года. Сильно скомпрометированный, он бежал и сначала нашел приют у одного бедного республиканца, часового мастера в Триесте. Оттуда он пробрался в Триполи с запасом дешевых часов для уличной продажи. Начало неважное, но Штейну посчастливилось, ибо там он наткнулся на одного путешественника — голландца, пользовавшегося, кажется, известностью (имя его я позабыл). Это и был тот самый натуралист, который пригласил его в качестве своего помощника и увез на Восток. Больше четырех лет они путешествовали по Архипелагу, собирая насекомых и птиц. Затем натуралист отправился на родину, а Штейн, не имевший родины, остался с одним старым торговцем, которого он встретил во время своих путешествий в глубь острова Целебеса, — если допустить, что Целебес имеет какую-то «глубь». Этот старый шотландец, единственный белый, которому разрешили проживать в то время в этой стране, был привилегированным другом главного правителя страны Уаджо. Тогда этим правителем была женщина.

Я часто слышал рассказ Штейна о том, как старик (одна сторона которого была слегка парализована) представлял его ко двору. Вскоре после этого, от нового удара, старик умер. Это был грузный человек, с бородой патриарха и внушительной осанкой. Он вошел в зал совета, где собрались все раджи, пангераны и старшины, а королева — жирная, морщинистая женщина (по словам Штейна, очень бойкая на язык) — возлежала на высоком ложе под балдахином. Старик, опираясь на палку, волочил ногу. Взяв Штейна за руку, он подвел его к самому ложу. «Смотри, королева, и вы, раджи, это — мой сын, — возвестил он громогласно. — Я торговал с вашими отцами, а когда я умру, он будет торговать с вами и сыновьями вашими».

Благодаря этой простой формальности Штейн получил в наследство привилегированное положение шотландца, вместе с запасами его товаров и укрепленным домом на берегах единственной судоходной реки в стране. Вскоре после этого старая королева, столь бойкая на язык, умерла, и в стране началась смута, ибо появились многочисленные претенденты на престол. Штейн присоединился к партии младшего сына, того самого, о котором он тридцать лет спустя говорил не иначе, как «мой бедный Мохамед Бонзо». Они совершили бесчисленные подвиги; оба были искателями приключений, и целый месяц с горсточкой приверженцев выдерживали осаду в доме шотландца против целой армии. Кажется, туземцы и по сей день толкуют об этой войне.

Тем временем Штейн, кажется, не терял случая захватить бабочку или жука всякий раз, как они ему попадались под руку. После восьми лет войны, переговоров, перемирий, внезапных восстаний и предательства, когда мир, казалось, окончательно был заключен, его «бедный Мохамед Бонзо» был убит у ворот своей собственной резиденции; его убили в тот самый момент, когда он в прекрасном настроении сходил с коня, вернувшись после удачной охоты на оленя. Результат был таков, что положение Штейна стало крайне ненадежным; быть может, он все — таки остался бы, если бы спустя некоторое время не умерла сестра Мохамеда — «моя дорогая жена-принцесса», как торжественно говорил он. У него была дочь от нее. Мать и ребенок умерли в три дня от какой-то злокачественной лихорадки. Он покинул страну, где ему невыносимо было оставаться после такой тяжелой потери. Так закончился первый, авантюристический период его жизни. Последующая жизнь была столь прекрасна, что если бы не реальная скорбь, никогда его не покидавшая, — этот странный период, скорее, походил бы на сон.

У него было немного денег; он заново начал строить жизнь и с течением времени сколотил значительное состояние. Сначала он много путешествовал по островам, затем пришла старость, и последнее время он редко покидал свой большой дом, находившийся в трех милях от города. К дому примыкал сад, вокруг находились конюшни, конторы и бамбуковые коттеджи для слуг и подчиненных, которых у него было немало. Каждое утро он ездил в своем кабриолете в город, в контору, где у него служили клерки — белые и китайцы. Ему принадлежала маленькая флотилия шхун и туземных судов; в широком масштабе он вел торговлю всем тем, что производили острова. Мизантропом он не был, но жил уединенно со своими книгами и коллекциями, классифицируя экземпляры, переписываясь с европейскими энтомологами, составляя описание своих коллекций.

Такова была история человека, к которому я пришел посоветоваться о деле Джима, хотя и не питал никакой определенной надежды. Даже услышать то, что он может сказать, казалось мне помощью. Я был очень взволнован, но уважал эту напряженную, почти страстную сосредоточенность, с какой он смотрел на бабочку. Казалось, в бронзовом мерцании этих легких крыльев, в белых линиях, в ярких пятнах он мог видеть что-то иное, образ чего-то хрупкого и презирающего разрушение так же, как эти нежные и безжизненные ткани, великолепные и не изуродованные смертью.