Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы

— К счастью, — продолжал он, — море было гладкое, как этот стол, и ветра было не больше, чем теперь здесь…

Тут я заметил, что здесь действительно невыносимо душно и жарко. Лицо мое пылало, словно я был еще молод и умел смущаться и краснеть.

«Naturellement» они направились в ближайший английский порт, где и сняли с себя ответственность, bien merci…

Он раздул свои плоские щеки.

— Заметьте (notez bien), — все время, пока мы тянули их на буксире, два матроса стояли с топорами у канатов, чтобы перерезать их в случае, если судно…

Он опустил тяжелые веки, поясняя смысл этих слов.

— Чего вы хотите! Делаешь то, что можешь (on fait се qu'on peut), — на секунду он ухитрился выразить покорность на своем массивном неподвижном лице.

— Два матроса… тридцать часов они там стояли. Два! — он приподнял правую руку и вытянул два пальца.

То был первый жест, сделанный им в моем присутствии. Это дало мне возможность заметить зарубцевавшийся шрам на руке, след ружейной пули, а затем — словно зрение мое благодаря этому открытию обострилось — я увидел рубец старой раны, начинавшийся чуть-чуть ниже виска и прятавшийся под короткими седыми волосами на голове, — рубец от удара копьем или саблей. Снова он сложил руки на животе.

— Я пробыл на борту этой, этой… память мне изменяет (s'en va). Ah! «Pattna». C'est bien ça. «Pattna». Merci. Как все забывается. Забавно. Я пробыл на борту этого судна тридцать часов…

— Вы! — воскликнул я.

Спокойно глядя на свои руки, он слегка выпятил губы, но на этот раз не присвистнул.

— Нашли нужным, — сказал он, бесстрастно поднимая брови, — чтобы один из офицеров остался на борту и наблюдал (pour ouvrir l'oeil)… — он вздохнул, — и сообщался посредством сигналов с канонеркой, понимаете? Таково было и мое мнение. Мы приготовили свои лодки к спуску, а я на «Патне» также принял меры… Enfin… сделали все возможное. Тридцать часов. Они дали мне чего-то поесть. Что же касается вина, то хоть шаром покати, — нигде ни капли.

Каким-то непонятным образом, не изменяя своей инертной позы и благодушного выражения лица, он ухитрился выразить свое глубокое возмущение.

— Я, знаете ли, когда дело доходит до еды и нельзя получить стакана вина… я ни к черту не годен.

Я испугался, как бы он не завел речь на эту тему, так как хотя он не пошевельнулся и глазом не моргнул, но видно было, что это воспоминание его сильно раздражало. Но он как будто тотчас же о нем позабыл. Они сдали судно «портовым властям», как он выразился. Его поразило то спокойствие, с каким судно было принято.

— Можно подумать, что такие забавные находки (drote de trouvaille) им доставляли ежедневно. Удивительный вы народ, — заметил он, прислоняясь спиной к стене.

Вид у него был такой, словно он способен был проявлять свои эмоции не более, чем куль с мукой. В то время в гавани случайно находилось военное судно и английский пароход, и он не скрыл своего восхищения тем, с какой быстротой шлюпки этих двух судов сняли с «Патны» пассажиров. Вид у него был равнодушный, даже слегка тупой, и тем не менее он был наделен той таинственной способностью производить неуловимыми средствами тот эффект, какой является последним словом искусства.

— Двадцать пять минут… по часам… двадцать пять…

Он рассказал и снова переплел пальцы, не снимая рук с живота; этот жест был гораздо эффектнее, чем воздетые к небу руки.

— Всех этих людей (tout се monde) высадили на берег… пожитки свои они забрали… На борту остался отряд морской пехоты (marins de l'Etat) и этот занятный труп (cet interessant cadavre). В двадцать пять минут все было сделано…

Опустив глаза и склонив голову набок, он как будто смаковал такую расторопность. Без лишних слов он дал понять, что его похвала чрезвычайно ценна. Затем он сообщил мне, что, следуя приказу как можно скорее явиться в Тулон, они вышли из порта через два часа.

— …Таким образом (de sorte que) многие детали этого эпизода моей жизни (dans cet épisode de ma vie) остались неясными.

ГЛАВА XIII

После этой фразы он, не меняя позы, если можно так выразиться, пассивно перешел в стадию молчания. Я тоже умолк; затем снова раздался его сдержанный хриплый голос, как будто пробил час, когда ему полагалось молчание нарушить. Он проговорил:

— Mon dieu! Как время-то летит!