Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы

Бесцельно бродил он за каким-то ветхим строением, напоминавшим маленький хлебный амбар на сваях, и тут взгляд его остановился на поломанных кольях частокола; тогда, по его словам, он сразу, ни о чем не размышляя и ничуть не волнуясь, занялся своим спасением, словно выполняя план, созревавший целый месяц. С беззаботным видом он отошел подальше, чтобы хорошенько разбежаться, а когда огляделся, то увидел поблизости какого-то туземного сановника с двумя копьеносцами. Этот сановник собирался обратиться к нему с вопросом. Джим ускользнул «из-под самого его носа», «как птица» перелетел через частокол и очутился по другую сторону. От тяжелого падения все кости его затрещали, и ему показалось, что череп его раскололся. Моментально он вскочил на ноги. В то время он абсолютно ни о чем не думал; по его словам, он помнил только, что поднялся громкий вой. Первые дома Патюзана находились на расстоянии четырехсот ярдов; он увидел речонку и инстинктивно побежал быстрее. Ноги его как будто не касались земли. Добежав до последнего сухого местечка, он прыгнул, а затем без всякого толчка опустился на очень вязкую грязевую отмель. Тут только, попытавшись вытащить ноги и убедившись, что не может этого сделать, — «пришел в себя». Тогда-то он стал размышлять о «проклятых длинных копьях».

В действительности, принимая во внимание, что туземцы, бывшие за частоколом, должны были добежать до ворот, спуститься к берегу, сесть в лодки и обогнуть мыс, он опередил их значительно больше, чем предполагал. Кроме того, вода стояла низко, в речонке не было воды (хотя сухой ее назвать было нельзя), и Джим временно находился в безопасности: ему грозило лишь дальнобойное ружье. Твердая земля была в шести футах от него.

— И все же я думал, что мне придется тут проститься с жизнью, — сказал он.

Отчаянно цепляясь руками, он добился лишь того, что отвратительный холодный ил облепил его до самого подбородка. Ему казалось, что он хоронит себя заживо, и тогда, обезумев, он стал разгребать грязь. Грязь залепляла лицо, глаза, рот. Он говорил мне, что вспомнил двор раджи, как вспоминаешь место, где был счастлив в далеком прошлом. Ему страстно хотелось снова быть там и сидеть за починкой часов. Именно — за починкой часов! Он делал отчаянные усилия, от которых глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит; он уже почти не видел и, задыхаясь, напрягал все силы, чтобы выкарабкаться из грязи. Наконец, он почувствовал, что ползет по берегу. Он лег на землю и увидел свет, небо. Затем, словно счастливая догадка, мелькнула мысль, что он сейчас заснет. Он настаивает на том, что действительно заснул. Минуту он спал или секунду — он не знает, но отчетливо помнит: вздрогнув, он проснулся. С минуту он лежал неподвижно, а затем встал, грязный с головы до ног, и подумал о том, что он совершенно один; сотни миль отделяли его от тех, среди которых он жил, и не от кого ждать ему помощи, сочувствия, жалости. Первые дома находились ярдах в двадцати от него; отчаянный вопль испуганной женщины, пытавшейся увести ребенка, заставил его снова помчаться. Он летел, без ботинок, в носках, облепленный грязью, потерявший подобие человеческое. Он миновал большую часть поселка. Женщины разбегались во все стороны, мужчины, менее подвижные, роняли то, что было у них в руках, и, пораженные ужасом, застывали. Он был похож на чудовище. Помнит он, как маленькие дети пытались убежать и падали. Проскочив между двумя домами, он стал карабкаться по склону, перелез через баррикаду из поваленных деревьев (в то время в Патюзане ни одна неделя не проходила без сражения), пробился сквозь изгородь в маисовое поле, где перепуганный мальчик швырнул в него палку, выскочил на тропинку и вдруг налетел на кучку изумленных людей. У него едва хватило сил выговорить: «Дорамин! Дорамин!»

Он помнит, как, поддерживая, его вели на вершину холма. Очнулся он на широком дворе, засаженном пальмами и фруктовыми деревьями; его подвели к стулу, на котором сидел грузный человек, а вокруг стояла возбужденная толпа. Джим стал шарить руками, нащупывая под своей грязной одеждой кольцо, и вдруг очутился лежащим на спине, недоумевая, кто его сбил с ног: они просто перестали его поддерживать, а он не смог устоять на ногах. У подножья холма раздалось несколько выстрелов, а над поселком поднялся глухой изумленный вой. Но Джим был в безопасности. Люди Дорамина баррикадировали ворота и поливали ему грудь водой; старая жена Дорамина, суетливая и жалостливая, пронзительным голосом отдавала распоряжения своим девушкам.

— Старуха, — сказал он мягко, — так заботилась, словно я был родным ее сыном. Они положили меня на огромную кровать — это была ее кровать, — а она то и дело входила, вытирала глаза и поглаживала меня по спине. Должно быть, у меня был жалкий вид. Не знаю, сколько времени я пролежал неподвижно.