Прзрачные вещи

Он так ни разу и не смог отыскать ослепленными, слезящимися глазами силуэт Арманды среди прочих лыжников. Правда, однажды ему показалось, что он поймал ее, летящую и мерцающую, в красной анораке, с непокрытой головой, мучительно грациозную, вон там, там и вот уже здесь, перепорхнула пригорок, близится, близится, подобралась, притиснув палки к бокам, и вдруг обернулась незнакомкой в пучеглазых очках.

Наконец она, в лоснистом зеленом нейлоне, с лыжами в руках, но еще обутая в страховидные сапоги, появилась с другого конца террасы. Он потратил достаточно времени, изучая в швейцарских магазинах лыжное снаряжение, и знал, что обувную кожу ныне заместила пластмасса, а шнуровку – крепкие скрепы. "Вы похожи на первую женщину на Луне", – сказал он, указывая на сапоги, и не будь они так тесно подогнаны по ноге, она пошевелила бы внутри пальцами, как обыкновенно делают женщины, когда кто-то с похвалой отзывается об их обуви (ужимка пальцев взамен улыбки).

"Послушайте, – сказала она, разглядывая свои "Мондштейновы сексуальные" (их несусветное торговое имя), – я оставлю здесь лыжи, переобуюсь, и мы вернемся с вами в Витт а deux[28]. С Жаком я разругалась, он остался со своими дорогими друзьями. Слава Богу, все кончено."

Сидя лицом к нему в небесной повозке, она изложила сравнительно деликатную версию того, что ей еще предстояло пересказать ему с безобразно живыми подробностями. Жак потребовал ее присутствия на онанистических сеансах, которые он проводил с близнецами Блейками в их шале. Однажды он уже заставил Джека показать ей свои причиндалы, но она притопнула и велела им вести себя попристойнее. Теперь Жак предъявил ультиматум, – либо она участвует в их омерзительных играх, либо он больше ей не любовник. Она готова быть сверхсовременной, свойской, сексуальной, но это унизительно, пошло и старо, как Древняя Греция.

Гондола скользила бы вечно в синем мареве, уместном в раю, если бы дюжий служитель не осадил ее на повороте к подъему. Они вышли. В сарае, где механизм исполнял свой скромный, нескончаемый долг, из земли пробивался ключ. С чопорным "извините" Арманда на краткий срок удалилась. Снаружи среди одуванчиков стояли коровы, и радиомузыка неслась из ближней buvette[29].

С робким трепетом юной любви Хью гадал, осмелится ли он поцеловать ее, если выпадет вдруг подходящая пауза во время спуска по извилистой стежке. Пожалуй, осмелится, когда они доберутся до рододендронов и может быть остановятся – она, чтобы сбросить парку, он, чтобы вытряхнуть камушек из правого башмака. Рододендроны и можжевельник уступили пространство ольхе, и знакомый голос отчаяния уже начал склонять его отложить на потом и камушек, и летучий поцелуй. Они вошли в еловый бор, и тут она встала, осмотрелась вокруг и сказала (как-то мельком, будто предлагая грибов поискать или набрать малины):

"А теперь кое-кто займется любовью. Вон за теми деревьями я знаю хорошее мшистое место, там никто нас не потревожит, если ты поторопишься."

Место метила кожура апельсинов. Он попытался обнять Арманду – для приготовительной ласки, в которой нуждалась его нервная плоть ("поторопишься" было ошибкой), – но она, по-рыбьи вильнув, ускользнула и присела в чернику, снимая ботинки и брюки. Еще пуще расхолодила его рубчатая ткань черных, плотной вязки колготок, оказавшихся на ней под лыжными штанами. Их она согласилась стянуть не ниже, чем требовала необходимость. Ни поцеловать, ни погладить ее по бедрам она не позволила.

"Ладно, не повезло", – сказала она, наконец, но стоило ей изогнуться под ним в попытке выпростать бедра, как к нему мгновенно вернулась и сила, и способность выполнить то, что от него ожидалось.

"А теперь кой-кому пора домой", – без промежутка сообщила она всегдашним ее безразличным тоном, и оба в молчании продолжили торопливый спуск.

За новым поворотом тропы внизу открылся первый из Виттовых садов, дальше виднелся проблеск ручья, лесной склад, покосы, бурые дачи.

"Ненавижу Витт, – сказал Хью. – Ненавижу жизнь. Ненавижу себя. И эту сволочную старую скамью ненавижу." – Она остановилась, взглянуть, куда он тычет гневным перстом, и он обнял ее. Поначалу она уклонялась от его губ, но он отчаянно настаивал, и внезапно она покорилась, и случилось малое чудо. Дрожь нежности прошла по ее чертам, как ветер проносится рябью по отражению в воде. Ресницы ее намокли, плечи, сжатые им, затряслись. Этому мигу ласковой муки не суждено было повториться, – а вернее, ему не достало времени, чтобы вернуться назад по завершении присущего его ритму цикла; но то недолгое содрогание, в котором она растаяла вместе с солнцем, вишнями, с прощенным пейзажем, установило тон его нового бытия с царившим в нем ощущением "все-идет-хорошо", которого не колебали ни самые дурные ее настроения, ни самые дурацкие причуды, ни самые досадные притязания. Этот поцелуй, а не то, что его предварило, и стал подлинной их помолвкой.