Псаломщик

То есть я ревновал, я ревел, как буй-тур, как театральный мавр, испачкавший лицо серной кислотой вместо морилки, как человек, очнувшийся ограбленным в несущемся на южный курорт поезде.

Я считал то, что произошло с ней, Алеша, религиозным повреждением ума, когда послушание и смирение граничат с гордыней. Меня бесило, что теперь у Ани на все есть ответ. За нее, как в армии, все решают командиры. Но вот командир – увы! – не я. Я – досадная, логически мыслящая помеха. А поскольку женщина не может быть бесхозной, то ее хозяином, конфидентом и наставником стал молодой священник из новой волны. Ты бы видел, какими глазами она смотрит на своего пастыря! Все мое матерое, бродяжье одиночество начинает сгущаться. Мне хочется выть, как одинокому волку. Иногда я и вою. Попросту говоря, Анна стала всем, что дорого мне в жизни. Но теперь я смертельно болен. И зачем я ей, которой нет еще и сорока лет? Надеюсь, она похоронит меня в этой степи, облегчится – спасибо и на том. Но далее идти по миру аж до самого Крыма и Рыма, как раньше, я уже не могу – нет сил. И хочется жалости к себе, как после вечного захода солнца. Но людям, Алеша, безопасней жалеть героев книг и персонажей киносериалов, или уже мертвых людей, или кошечек и собачек.

Правильно говорят батюшки: возлюби ближнего своего, как самого себя. Только какое же, батюшки мои, «возлюби»! Любовь, как вера: или она есть, или ее нет. Можно ли возлюбить из чувства долга? Но-о, детка, – видел бы ты их, этих неразлучников – «X. плюс А», как пишут на заборах! И я знаю, что как бы ни лгала себе женщина, но мужчина – ее земной бог. Об этом и в уставе церковном говорится иносказательно. Но женщина, как ни странно, вечная язычница. Она даже не знает темных глубин своего лицедейского дарования! Ничто уже не остановит бабу, когда она почувствует манящие огни житейской рампы. А когда религиозный пафос смешается в ее сознании с любовным помешательством, то ее не остановит ни память о прошлом, ни судьба ее ребенка. Это у них называется «сладость греха», поскольку внецерковный человек вообще не осознает греха. Она не понимает тогда, что выбросить – иначе говоря, абортировать, – исключить от живой жизни мужа или уже рожденного ребенка – это, я полагаю, нисколько не меньшее зло, чем убить невинного человека. Привычный муж протух и завонял табаком, как нечестивец. И тут ей Господь не советчик! Он свой парень. Пойдет она к тому же о.Христодулу, исповедает грех: что, скажет, делать-то было, отче мiй? Не нужен мне стал муж мой венчанный. Посты не блюдет, на стол ему, как официантка, ставь. И еще чего требует, лохмаче тулупа. Нет, отче! Одного Бога люблю. В монастырь уйду. И всплакнет ему в рясу, как некогда в мое плечо. Влупит он ей послушание. По силам. А нет чтоб сначала хорошенько рассудить, кому ты вручаешь себя в послушание и куда поведет тебя этот человек. Так что эта парочка – Аня и о.Христодул – играют и доиграются. Они построят еще пяток храмов, им все Господь простит с запасцем. Но храм моей души, Алеша, они превращают в руины. Когда я начинаю рисовать себе картины своего мужнего будущего – в голове мутится, сердце теснит.

Бог, Алеша, – это Бог. Люди, друг мой, – это люди. Есть среди них и волки в овечьих шкурах, даже и митрофорные. Знай и не путай. А я знаю.

До поры я бесчувственно относился к черному коту Анны. Кот – он и есть кот: смышленый, ловкий, ручной. А однажды вдруг отметил, что хочу взять его на руки, уткнуться в его пушистый загривок. Почему? Потому, что оба мы с ним для Анны – домашние животные. Только ты, друг Алеша, не подумай, что я неверующий. Просто у многих из людей изуродован понятийный аппарат, и его, как иной банан, в ухо не вставишь. А у меня он не изуродован: ведь чтобы правильно поступать, нужно правильно понимать.

И кто я с этим нечистым духом: сумасшедший странник перед – ого-го! – высотой духовной жизни Анны и о.Христодула, Алеша? Кто я для них, для людей, наследующих не эту разоренную землю, за которую я бился до полной потери сил, а Царство Небесное? Кто я со своим простым желанием покоя и лада, тихой любви и щебета детей, со своим любимым табаком и дурной привычкой к писательству? Аз есмь червь. Ползем дальше, господа юные натуралисты. Что бы нам, бездуховным, и не поползать?

Так я думал. А в воскресенье поеду к своему духовнику – тошно мне жить, Алеша. Мне стало с Аней гораздо сложней, чем некогда с механизмом имени Калашникова. Может быть, я и писателем стал оттого, что всегда бежал от действительности, не сознавая этого, жил бегом, жил в слове. И вдруг – стоп! – вот она, действительность. Я сделал в ней остановку, но сегодня, чтобы стоять на месте, нужно все время бежать… Разумеется, всего этого я Алеше не говорю.

– Да она, может быть, и не пойдет за нас! – только и говорю я Алеше, вдогонку теням своих невеселых мыслей. – Я старый, ты малый…

– Она пойдет! – горячо говорит ребенок и вдруг целует мою руку.

– Кто это тебя научил руки целовать? Что люди подумают?

– Вы же священникам целуете!

– Так священнику – положено! Он – духовное лицо!