Псаломщик

Или Шалоумов запевал:

– … Нам пишут, что все, произнесенное вчера в Давосе министром А., – чистейшая спекуляция русским языком. Давайте попробуем понять, что же сообщил нам и всему миру человек, которого мы наняли на работу министром наших внешнеполитических дел. Итак… – Он зачитывал пустую болтовню министра и говорил: – Отчего же? Очень грамотная деза. Давайте не забывать, что нас окружают враги, что войска НАТО стоят у наших границ. Министр умышленно гнал туфту. И еще: где же здесь спекуляция русским языком, когда ни произнесено ни одного русского слова!

Или:

– Часть нашего общества знает, как отличить халву от халявы. Но, как известно, сколько ни произноси эти сладкие слова, во рту слаще не станет. Вот слюноотделение они вызвать могут. Семен Дмитриевич, пожалуйста, объясните нашим слушателям смысл произнесенного вами слова «демократия». Поскольку, чтобы взывать к чему-либо, в данном случае к демократии, хорошо бы знать хотя бы контуры этого «чего-либо». Иначе оно вызывает тошноту, а кое у кого, как нам сообщают, и неудержимую рвоту.

Шалоумов вовремя сманеврировал. Он предложил ввести индексированные штрафы за моральный ущерб, нанесенный заведомо бессмысленной речью. Он назвал словоблудие, косноязычие политиков – преступным, уголовным деянием, обманом, умышленно вводящим обывателя в заблуждение, и предложил себя в главные эксперты специальной комиссии при краевом суде. Он приобрел имя, свой круг слушателей, а рубрику закрыл. Однако Шалоумов есть Шалоумов, так люди и говорили. Так неужели нас взяли в разработку? Отчего так откровенно?

– Керя, ну откуда тебе это известно про контору?

– Керя, был бы ты мне врагом, черным вороном – сказал бы! Но мы же кери. «Номыжекери» звучит почти по-французски, по-мушкетерски!

– Да дерьмо они, эти твои мушкетеры с их мушкетами, мушкетонами, шпагами и флагами! Если мой Алеша не найдется – купишь мне гранатомет! Эрпэгэ двадцать шестой. Ясно? Пока нас не кинули в узилище, плюну разок в эту грязную посудину, – сказал я. – Иначе никаких от меня эфиров.

– Странный ты парень, керя. Опять развоевался! Может, все писатели сами себе что-то выдумывают, а потом над вымыслом слезами обливаются? Скажи, зачем тебе гранатомет, когда мы Шулера прямым эфиром навеки дезавуируем? А потом его свои же в асфальт и закатают. Будет лежать на Серостана Царапина в виде лежачего полицейского – поставангардный концептуализм! Пройдут пионеры – салют Шулепу! Учитывай, что на носу – выборы.

– Эфиром я не умею. Мне проще харкнуть из «мухи». Как-то оно носу спокойней будет.

Сказанное не было шуткой. Я твердо решил, что если эти шулеповские дельцы похитили Алешу, то мушкетом я с ними не управлюсь. А места, тропы и людей, которые мне помогут хлопнуть Димкин бумер-броневик, я тоже знал.

Позади, как бурные аплодисменты, уже слышались шлепки Натальиных тапок. Она кричала:

– У вас зажигалки есть, мужчины-ы-ы?

– Остановись, ворон! – сказал мне Юра. – Куда летишь, крыла плаща раскинув? Подождем даму.

– Здесь с тобой, Наточка, хорошо, как на панели, – сказал Юра, когда она поравнялась с нами. – А папироской тебя на загостить?

– Загости, керя. Трое суток не курила. Не хотела дышать на Ванечку табачищем!

– Неужели так серьезно? А-а! Да-да: вы ведь здесь все хворенькие! На голову…

– Твои остроты в свое время привели меня, Юра, к супружеской неверности!

– Ну, это ничего. Мулька не прокатила. Это ведь еще до твоего крещения было! Зато теперь Грека имеет тебя верную и правоверную!

– Да замолчите, вы, служба быта! – хмель совсем выветрился, и слова пустой перепалки стали быстро пустошить мою душу. – Надоело! Ты, Юра, в частности, надоел! Произошло чудо – человек преобразился! Сколько можно зубоскалить!

– Шутишь? Не шутишь? Да я и сам себе надоел, – печально вдруг сказал Юра, когда по тылам приемного покоя мы вышли на уличный пандус. – Спасу нет. Вот те крест! Может быть, это в такой чудовищной форме у меня проистекает истерика?

Я посмотрел в его невинные глаза – и принял сказанное за чистую правду.

– Возьми, Натаха, мой пиджак – озябнешь… – он накинул пиджак на плечи Натальи. Она снова тихо заплакала, жалея Ивана Георгиевича и восхищаясь вместе с ним на небеса. Но увидела мою кислую, как я могу предположить, мину и уверенным жестом бывшей жены достала из кармана Юриного пиджака носовой платок. Она сказала: – А ты, грубый писака, не подглядывай за тонкими чувствами… – и тут же начала: – Юра, ты мне пиджак насовсем отдал?

– Тьфу, ты! – в сердцах уже сказал я.

Она замолчала под своим пиджаком. Только спросила:

– Чего ты? Нежные все кругом… Как итальянские колготки…

Но ирония вместе со всеми ее ржавыми механизмами опустошала меня хуже водки, когда не хочешь, а тебе навяливают: выпей да выпей. В разговоре случайно выяснилось, что вчерашние день и ночь выпали из моей памяти.

– А мне казалось, что и дня не прошло…

– День был хороший – водка плохая. Не переживай. То-то тебя – ни я, грешная, ни отец Христе.. как же, как же это…

– …дул? – уточнил я.

– Да, Петя! Дул! Он не мог найти тебя с семью собаками, керя!

– Что это он псарню-то развел?