Псевдо

Момо стоял рядом с первым избранным евреем, оба смотрели на угасающую надежду, которая, как полагается, должна была обжечь им пальцы, но только на этот раз горела почему-то дольше обычной спички, ведь за нее болели двое, и для морального духа нашей команды так было лучше.

– Как считаешь, обожжет он себе пальцы? – спросил Момо, глядя на спичку.

– Нет, – сказал Христос с сильным русско-еврейским акцентом, хотя в Россию он не заглядывал с тех пор, как там появились психиатрические клиники. – Думаю, нет. Эта спичка не обожжет ему пальцы.

– Думаешь, погаснет раньше?

Еврей подергал себя за рыжую бороденку. Для пущего антисемитизма у него еще был горбатый нос.

– Ничего. Возьмет другую.

– Да та, которую он сейчас держит, – она-то его обожжет или нет? – спросил Момо.

– Она обожжет ему пальцы, только если погаснет раньше, – сказал Христос – он знал толк в надежде и в цивилизации и, кроме того, всегда держал про запас философию Талмуда.

– – И потом, свечка горит, а пламя не растет.

Тут он засмеялся, потому что вспомнил, что евреев всегда обвиняли в ростовщичестве.

– А я думаю, что эта спичка сначала обожжет ему пальцы, а потом погаснет, – сказал Момо с логикой ребенка, который никогда не отстанет. – На что спорим?

– Нет, – сказал Христос твердо, потому что он был слабый человек и, как мог, сопротивлялся. – Я никогда не спорю. Вера не позволяет.

– Проиграть боишься, – сказал Момо, который был мусульманином, а в этом смысле христианином, буддистом и евреем.

– Плевать мне, проиграю или нет, – сказал Христос, с бельвильским акцентом, поскольку посещал Бельвиль из любви к бедности. – Я всегда проигрывал. Я рожден для проигрыша. Люблю проигрывать, всегда проигрываю, и в этом моя сила. Я слабый человек, вот почему я еще держусь. Чем больше я теряю, тем больше они дергаются. Я точу их изнутри, подтачиваю своей слабостью, У них от этого непрохождение совести. Не суй руки куда не надо, Момо, глупая это привычка, а то потом не знаешь, в чем ты виноват. Конечно, я проиграю – и что? После моей первой крупной неудачи обо мне две тысячи лет все говорят и никак не наговорятся.

Я не сводил глаз со спички. Я дрожал и обливался холодным потом. Реальность – самая страшная из галлюцинаций.

– А на что ты там спорил? – спросил Христос.

– На ножик, – быстро предложил Момо. – Спорю, потухнет до того, как он обожжет себе пальцы. По рукам?

– По глазам и по почкам, – сказал Христос. Он тоже любил хорошую шутку.

Спичка вот-вот должна была обжечь мне пальцы, и тогда снова всякие преступления, загрязнение окружающей среды, Бейрут и прицельное бомбометание. Но Христос посмотрел на спичку, и вдруг она стала в два-три раза длиннее и могла продержаться еще с добрую надежду минут.

– Эй, так не пойдет, – завопил Момо. – Я так не играю, опять ты принялся творить чудеса!

– Хи-хи-хи, – засмеялся Христос, который мог себе иногда позволить, учитывая все гадости, которые серьезные люди делали ему две тысячи лет подряд. – Знай, как спорить со мной.

Он серьезно посмотрел на меня.

– А вы будете знать, как твердо во что-то верить! – сказал он мне и исчез, как каждый раз, когда была надежда.

Это меня немного успокоило, я перестал быть галлюциногенным и видеть реальность, я видел стол, стул, рутину, все было так похоже на что-то такое-этакое, ну, словом, все путем, чего там.

***

Однако ситуация была по-прежнему нелегкая, потому что если госпожа Ивонн Баби жила в гостинице и только на следующее утро собиралась начать убеждаться в моем существовании, то госпожа Симон Галлимар жила вместе с нами в домике, и Анни очень боялась, что она все равно о чем-нибудь догадается. И правда, мне никогда не удавалось как бы вроде что-то изображать по восемь часов в день, по сорок часов в неделю, плюс два часа туда, два часа обратно от работы до дома, – мне просто хотелось выть.

Но пока все как-то обходилось, и тут случилась совершенно неожиданная история с делегацией из Кагора.

У меня не было проблем с муниципалитетом этого города, в нем любят держать на улицах одного-двух психов, чтобы видели: город не чужд культуре.

На следующий день в два часа залаял сенбернар, зазвенел звонок, и Анни пошла открывать. Потом вернулась, вся бледная, потому что было с чего.

– Там делегация кагорского муниципалитета – спрашивают тебя, – сказала она.

– Не может быть, – сказал я.

– Послушай, Поль…

Она назвала меня настоящим именем. Это был условный знак. Опознание личности. Сигнал опасности.

– Здесь? В Копенгагене? Да что им от меня надо, черт побери?

– Может, просто оштрафуют? – слабым голосом спросила она. – Помнишь, ты написал прямо на улице Республики?

– Не могли они приехать в Копенгаген только потому, что я у них там писал. Конечно, для Кагора это событие, но все же… Ладно, пусть входят,

Они поднялись в дом. Их было трое, и все заместители мэра. У них был потрясенный вид. То ли их так взволновала встреча со мной, то ли что другое. Первый вице-мэр сказал:

– Господин Ажар – позвольте вас так называть…

И подмигнул мне. Я тоже на всякий случай подмигнул ему. А зря. Они утвердились в своих догадках.