Псевдо (СИ)

Однажды мы пошли с ним пописать куда-то за кинотеатр «Россия», и меня, помню, очень поразили тогда размеры полового члена взрослой мужской особи. Это детское изумление тогда же и забылось и вспомнилось спустя много лет. Точнее сказать, только что, и, может быть, это в каком-то смысле или в какой-то степени знаменательно.

Хочу в какой-нибудь недорогой клуб: послушать странненькой музычки и выпить неторопливо, но много. А ведь было время, когда все алкогольные напитки казались невкусной, противной мерзостью, которая вызывает какие-то малоприятные ощущения в ротовой полости.

Мне уже двадцать два, а я (кстати, о ротовой полости) ни разу хуя во рту не держал. Мысль о том, что такое в принципе возможно, впервые пришла мне в голову в возрасте девятнадцати лет, когда от меня ушла Мила, но до уровня желания это никогда не доходило и, видимо, уже не дойдёт.

А рассказ Гаврилова «Три Саши» — хороший, но какой-то жалкий, хотя трогательно жалкий, что всегда и подкупает. Славка, Славка, хороший ты. Апостол Катя тоже очень хорошая и СЛАВная. А вот Оленька с Милой всё-таки лучше всех. Или мы были тогда лучше всех, когда любили этих дурочек.

Какой же я молодец, что не гоню никаких философских телег (почти не гоню), не высказываю никаких великих мыслей, не делаю обобщений, а «Псевдо» мой между тем всё равно гениален. Всё равно. Видит Бог. Всё равно он всё видит.

Ленушка, Милушка, Алёнушка, Миклушонок, Алёнка, Миклушиха, Ленища… Хуйня! Хуйня!! Хуйня!!! Всё хорошо…

Вчера Дулов опять возлежал на моей кровати (сломанной Вовой Афанасьевым, вследствие чего одной из её ножек мне служит старый чугунный утюг) и пил чай. Как я отношусь к этому человеку (Дулову)? Конечно люблю! Бедные мы с ним. Ещё бедные мы с ним (с Гавриловым), ещё бедные мы с Шефом. Хочу я, чтобы…

Где-то рядом со мной живёт замечательный человек Алёша Сапожников. Каждая секунда его жизни совпадает с моей…

Все ученики ушли. Класс опустел. Только что мне из принципа или даже «из любви к искусству» захотелось подрочить себе хуй в этом пустом классе. Но я этого не сделал. Нет. Я этого не сделал. Может быть, так и вся жизнь пройдёт?..

Пять минут назад я занимался собачьей хернёй (не поймите меня правильно), а именно сочинял текст про некоего сокола для гипотетической фольклорно-попсовой песенки, которую вознамерился записать вместе с другими моими попсовыми песенками, когда появятся деньги. А, действительно, когда?! Когда же они, наконец, появятся и никогда уже больше меня не покинут? Когда?

Утром мне позвонил Гаврилов (сегодня воскресенье) и стал что-то такое грустное рассказывать о своей последней встрече с Кузьминым. Естественно, что «Три Саши» ему, Кузьмину, не понравились. Видимо, слишком близко принял к своему пытливому сердцу.

Ещё он много говорил несчастному Гаврилову о том, что надо, мол, много, очень много работать («…я убедилась, что они за люди! Никогда не думала, что она такая! Грамотная, но не интеллигентная!» — говорит старушка справа, видимо, о невестке), что никто не хочет заниматься простым литературным трудом. Один Кирилл Анкудинов (говорил апостолу Гаврилову апостол Кузьмин) ходит на литературные вечера, пытается чему-то научиться. Пиздец!!! Как всегда, опять эти слова!

Я моментально отнес их к себе тоже. Отнес на помойку своей души (простите за такой примитивный метафорический ход) и оченно загрустил.

Что же это такое? Я работаю, работаю, делаю, делаю, постоянно себя подгоняю, вечно боюсь, как бы не сделать меньше, чем можно, снова работаю, снова делаю, ложусь изможденный немного поспать, утром опять всё снова, а потом вдруг вновь и вновь находится какое-то чмо, которое говорит мне весомо так и серьёзно: «Надо работать! Надо больше работать!» Простой труд писателя, простой труд композитора, простой труд для куска хлеба и сигарет, простой труд, простой труд, простой труд. Боже мой, как же вы все заебали! Что я сейчас, интересно, делаю по-вашему?! И ещё этот дядя Игоряша, добрая несчастная, потрепанная мудашка, и Ириша, и прочие… Работай, работай, работай! Да работаю я! Отъебитесь все!!!

Когда Ивлен был по отдельности Иваном и Еленой, та часть, которая была Иваном-царевичем, великим русским живописцем, обладала примерно тем же комплексом внутренних проблем, что и я. Он рисовал, рисовал, работал, работал, переделывал, совершенствовался, временно деградировал и снова устремлялся на штурм всевозможных духовных высот, а потом все свелось к тому, что он стал андрогином. Такой клевой самодостаточной особью идеальной! И все стало у Ивлена заебись! Перестало хотеться бабу, перестали мучить смутные и сбивчивые сновидения на сексуальные темы, столь характерные для нервных женщинок, перестало хотеться рисовать, молиться, одним словом (точнее двумя), все перестало.

Лежал он целыми днями на диване и был доволен, а психоанализ начисто прекратился.