Пшеничные колосья

— Твоя бабушка Иванка тоже была умной женщиной. Однажды позвала она меня и говорит: «Илья, я тебе даю участок под Коральовым Бранищем. Насадите там со Станкой виноградник, а то как появятся у вас дети…» С дядьями твоими за неделю обработали место… На те деньги, что уже давно понемногу откладывали, купил я черенки. Садили вдвоем с твоей матерью. А потом их кто-то взял и украл. Бедная твоя мать день и ночь плакала. Пришлось мне целый год работать у Попова Ивана. Собрал немножко деньжат и снова купил черенки. А теперь вон какой виноградник! Больше тридцати лет едим свой виноград… А матери твоей нет, и Ганчо уже не вернешь… Нет их, бедных…

Ганчо — это мой младший брат. Всегда, когда заходит речь о нем, лицо у отца бледнеет, на глаза наворачиваются слезы. Ганчо умер от туберкулеза, у нас не было денег, чтобы его лечить.

Как только вечер спустится над виноградником и звезды начнут подмигивать сквозь листья черешни, мы отправлялись домой. Шли лесом, потом возле источника спускались вниз прямо через поляну. Иногда останавливались на канале, пересекающем ее. Садились отдохнуть и смотрели, как месяц купается в воде.

Однажды мы, как обычно, сидели на том же месте. Солнце уже зашло, но еще светились паутинки, серебряными дорожками пересекаясь на травинках. Отец поставил у ног корзинку, увешанную виноградными листьями, и наклонился, чтобы зачерпнуть воды.

— Осымская…

— Знаю, — отозвался я.

Отец задумался, глядя куда-то. На его широком скуластом лице, изборожденном морщинами, вспыхивали оранжевые отблески заката. Я проследил за его взглядом.

— Куда ты смотришь?

— На луга, — тихо ответил он. — Знаешь, я уже начинаю забывать наши нивы, но Савов луг никогда не забуду. Так перед глазами у меня и стоит целехонек. Помню даже, сколько там кротовых нор было.

— А почему именно его так хорошо помнишь, отец?

— Однажды там упал твой дядя, Стоян. Свалился на скошенную траву, и изо рта у него хлынула кровь. От усталости. Тогда стояла такая жара, словно с неба лился огонь. А мы знай надрываемся. Каждый старается хоть немного заработать… — Отец помолчал, глядя на луга, припоминая что-то. — Как-то раз тоже косили на этом лугу. Огромный луг, наверняка все три гектара будет. Рубахи у нас взмокли от пота, в глазах темно… А Савов прискакал на коне, посмотреть, как мы работаем, и давай шуточки шутить. Я уж не помню, что он говорил, но помню, что я ему ответил. Был я решительнее своих братьев. Я ему: «Придет время, когда и мы вот так будем сидеть на конях». А он мне и отвечает: «Придет, да только тогда, когда Осым[1] вспять потечет. Жди у моря погоды». Сказал так и ускакал. Злость его взяла… Осым вспять не повернул, но поля и луга стали нашими. И мно-о-ого чего изменилось в этой жизни…

Прозрачная осымская вода медленно стекала с отцовских рук. А я смотрел на них, на вздутые синие вены, и мне хотелось припасть к ним губами. Сколько работали эти руки — и на себя, и на других — ничем не взвесить, не измерить. Над каналом повисла луна, и ее отражение, как волшебный серебряный мяч, закачалось на кротких прозрачных волнах.

Отец наклонился, поднял корзину и, прислушиваясь к всплескам волн, сказал:

— Пойдем, сынок… А то место, где пришлось натерпеться страданий, никогда не забыть. На лугах этих каждая пядь земли мне знакома, потому что полита потом моим…

Перевод Н. Нанкиновой.

ПШЕНИЧНЫЕ КОЛОСЬЯ

Однажды утром я зашел к председателю хозяйства. Он как раз давал последние наставления бригадирам. Двое из них спорили с председателем, пытаясь что-то доказать, а третий — Тунга — стоял неподалеку от двери, перебросив через плечо кожаную сумку и, молча улыбаясь, терпеливо ждал окончания разговора.

При моем появлении его смуглое лицо озарилось широкой улыбкой, обветренные губы приоткрыли два ряда крупных, ровных зубов. Он крикнул председателю:

— А вот и жнец! Я его с собой возьму… Пойдешь?

Тунга протянул мне широкую, жесткую ладонь и смеясь добавил: — Не обижаешься? А то ведь вы, софийские, народ обидчивый…

— Если ты меня берешь, — говорю, — я готов.

— Серьезно? Смотри, чтоб потом не раскаивался. Сейчас еще терпимо, прохладно, но через час — другой станет жарко.

— Тунга, — спрашиваю, — ты что, пугаешь меня?

— Да нет… но… — и снова шутливо начал. — Товарищ председатель, так я его беру.

— Ты сегодня куда идешь? — спросил у него председатель и, лукаво поглядев на Тунгу, добавил: — Смотри, не оставь Ненчо где-нибудь в поле… Как бы нам не пришлось и его разыскивать на газике…

— Ну, до этого, наверное, не дойдет. Из всех софийских только он нас не забывает. Не думаю. Я его свожу на Кашу, на Ваган, доберемся аж до Каменного кургана.

— Что ты на это скажешь, а, Ненчо? — глаза у председателя смеялись, голова, тронутая сединой, купалась в лучах солнца, золотая пена стекала по бровям.

— Согласен, — говорю, хлопнув Тунгу по заросшему загривку.

Улицы села были безлюдны, солнце бежало по ним, заглядывая в окна, забиралось на деревья, растущие вдоль дороги, заигрывало с листвой, дразнило собак, смотрелось в корытца с водой, стоящие у каждой чешмы[2].