Пшеница и плевелы

- Подождите, еще не все. Генерал Михайловский-Данилевский спрашивал Норова, видел ли он в Иерусалиме мощи Христа? Приглашаю вас серьезно подумать об этом вопросе, немыслимом в устах мужика или богомолки. Его задает православный писатель, историк, государственный человек. Разумеется, в эпоху средних веков все эти остроумные кощунники подверглись бы отлучению; кое-кто попал бы и на костер. А теперь им раз в год на словах угрожает анафема, которой они не слушают, потому что в храмы не ходят. Восточная церковь особенно снисходительна. Наши священники с легким сердцем отпевают самоубийц, между тем от католического патера самоубийца, как ослушник церкви, погребения не получает.

Виконт сомнительно покачал головой.

- Церковная дисциплина, милый князь, увы, опоздала. Пожар революции растет.

- Но он не так страшен. Революционных идеалов может хватить еще лет на сто, не более. Человечеству перед концом захочется мирной жизни, невинных удовольствий: кто может их дать, кроме церкви?

- Еще вопрос, князь. Почему и Христос и апостолы о самоубийстве ничего не говорят?

- Дорогой виконт, вы забываете, что в словах Христа "претерпевший до конца спасен будет" уже таится осуждение самоубийству. Вспомните, кто из апостолов лишил себя жизни? Иуда. Стало быть,, самоубийца-христианин ео ipso уподобляется предателю. И вообще, это такой нелепый и страшный грех, что Христу даже невозможно было говорить о нем.

- Значит, вне церкви нет спасенья?

- Нет и быть не может.

Девятнадцатилетний граф Алексей Толстой живет на большую ногу. Держит чистокровных орловских рысаков; заказывает для своих дворовых богатейшие гербовые ливреи, а для себя по пятнадцати пар перчаток на каждый день; одевается как парижанин. Выезжает на концерты и балы, на медвежьи облавы; забавляется в великосветском кругу катаньем с гор. Вчера Толстой был в Зимнем дворце на блинах у Наследника.

Туманный полдень. Пряча руки в обшлага темно-синего шлафрока, граф озабоченно прохаживается по своей великолепной гостиной. Портьера распахнулась: стуча когтями, вбежал стриженый пудель; за ним показался моложавый круглолицый генерал.

- С добрым утром. Отчего ты такой кислый?

- Рифмы не выходят.

- Попробуй без рифмы.

- В самом деле. Что ж, дядюшка, добились представленья?

- Нет, Чернышев не пускает. Да я перехитрю: недаром хохол. На пороге вырос камердинер.

- Господин Егоров.

- Проси.

Афродит привез от Брюлова едва успевший просохнуть портрет молодого графа.

Как пленителен этот женственный юноша-атлет с продолговатым породистым лицом, с мечтательно-вдохновенным взором под роскошно взбитыми кудрями!

На бархатном казакине белый отложной воротник. Через плечо ягдташ, в руках двустволка со взведенными курками; у ног выжидает, подняв морду, охотничий пес.

За блинами поэт и художник разговорились.

- И что всего обиднее, ваше сиятельство: мальчишка-то способный. Как привел я его к себе, хмельного да избитого, проспался он и прямо за карандаш. - "Что, мол, такое пишете, Николай Алексеич?" - "Стихи", говорит. Один стишок я захватил: прикажете прочесть?

- Прошу.

От жажды знанья плод не сладок.

О, не кичись гордыней дум

И тьмой бессмысленных загадок:

Пред Богом твой ничтожен ум.

С молитвой труд возьми по силе,

Науку к вере приведи

И безбоязненно к могиле

Молясь и веруя приди.

- Стихи недурны, и мысль глубокая. Передайте ему от меня сто рублей. Перовский сердито крякнул.

- Сто рублей для шулера? Не жирно ли?

- За хорошие стихи, дядюшка.

- И стишонки дрянь. Ни во что ваш сочинитель не верит: это шулерский прием. Он на стишках нажить собирается. А лет через двадцать по-другому передернет и опять наживет.

.......................................................................

Понедельник на масленой - встреча,

Заигрышем вторник прозывают,

Середу лакомкой величают,

Четверток слывет переломом,

Пятница - тещины вечерни,

Суббота - золовкины посиделки,

Воскресенье - проводы, прощеный день.

.......................................................................

Вереницы цветных домино, точно бабочкины крылья, шелестят вдоль театральных коридоров; разлетается по залам пестрый мундирный рой; черные фраки жужжат.

У колонны Мишель в алой лейб-гусарской венгерке, в белом ментике, сутулясь, опирается на саблю. В чертах его смесь дерзости и смущенья; в широко раскрытых черных глазах скрытая тревога. Как будто боится он быть изобличенным в чем-то, как будто ждет, что вот-вот подойдут и скажут: тебе здесь не место. И ответная дерзость, вскипая на дне зрачков, зовет на помощь ядовитую усмешку.

- Неужели я вам нравлюсь?

- Я вас люблю.

- Ах, зачем так шутить? Отвечайте прямо: вы узнаете меня?

- Ну разумеется. Я не забуду нашей первой встречи в мастерской Брюлова.

- В мастерской Брюлова? А как меня зовут?

- Вы Клара, натурщица. Что с вами?

- Ничего. Пусть Клара. Все равно.

- Вы были в Италии, Клара?

- Я недавно оттуда.

- Расскажите, как там.

- Ничего особенного. В Риме печей не топят. Небо голубое, стены темные, в них желтый мрамор. Везде фонтаны, церкви, галереи. Скучно.

- Не могу поверить.

- А вам разве весело?

- О нет.