Психоанализ огня

Одно из ярчайших феноменологических противоречий выявило открытие спирта — вершина чудотворства человеческой мысли. «Живая вода» — это огненная вода. Она обжигает язык и вспыхивает от малейшей искры. В отличие от «крепкой воды» которая все растворяет и уничтожает, спирт, сжигая что-либо, вместе с тем уничтожается и сам. Это симбиоз жизни и огня. Спирт — еще и непосредственно эффективный пищевой продукт, способный мгновенно вызвать ощущение внутреннего тепла: даже мясо, по сравнению со спиртом, дает замедленный эффект. Спирту, таким образом, с очевидностью приписывается высокая субстанциальная ценность. Он действен в небольших количествах, превышая по концентрации самые качественные крепкие бульоны. Это воплощение правила, которому следует реалист в своей жажде обладания: удерживать огромную силу в малом объеме.

То, что водка горит на глазах у изумленных зрителей и она же согревает все тело человека изнутри, свидетельствует о совпадении интимном и объективного опыта. На почве такой двоякой феноменологии формируются комплексы, нейтрализовав которые путем психоанализа объективного познания, мы вновь обретем свободу опыта. Среди этих комплексов один выделяется своей необычностью и особой силой; на нем, можно сказать, замыкается круг: когда спирт загорается, когда огонь являет несомненный знак своего присутствия и первозданная огненная вода увенчивается пламенем, ярким и жгучим,  — тогда ее пьют. Водка — единственное из всех веществ, по-настоящему близкое к огненному веществу.

Когда я был ребенком, зимой по большим праздникам у нас делали жженку. Отец наливал в широкое блюдо домашней виноградной водки. В середину блюда он накладывал колотого сахару, выбрав в сахарнице куски покрупнее. Стоило поднести спичку к вершине сахарной горки, и голубое пламя с легким шипением разбегалось по поверхности спирта. Мама гасила лампу. Наступал час таинства, торжественный и жутковатый. Мертвенный свет делал вдруг неузнаваемыми знакомые лица за круглым столом. Временами сахарная пирамида потрескивала, словно предупреждая о своем крушении; пенистая желтая бахрома окаймляла высокое бледное пламя. Если оно мерцало, отец размешивал жженку железной ложкой. Ложка в огненном ореоле напоминала орудие сатаны. Тут начиналось «теоретизирование»: погасишь жженку слишком поздно — она получится чересчур сладкой, погасишь слишком рано — она «впитает» мало огня, а значит, снизятся ее целебные противогриппозные свойства. Кто-то вспоминал, как однажды жженка продолжала гореть вплоть до последней капли. Другой рассказывал о пожаре у винокура, когда бочки с ромом «взрывались, будто в них был порох»,  — ни единого очевидца этого взрыва так и не нашлось. Во что бы то ни стало хотелось придать этому исключительному явлению некий объективный и обобщенный смысл… Наконец, в мой стакан налита жженка: она горячая и липкая, в ней и вправду есть что-то глубоко существенное. Вот почему я отлично понимаю Виженера, описываюшего жженку несколько слащаво — как «маленький эксперимент… премилый и диковинный». Вполне понимаю я и Бургаве, который пишет: «Самое большое удовольствие этот опыт доставляет мне тем, что от пламени лучины, зажженной в некотором отдалении от миски… загорается спирт, налитый в эту самую миску». Да, поистине это живой огонь, забавляющийся на поверхности бытия, играющий с собственной субстанцией и полностью от нее свободный, свободный от себя самого. Это прирученный блуждающий огонек, дьявольский огонь, попавший прямо в центр семейного круга. Когда такое зрелище подкреплено вкусовыми впечатлениями, они уже не изгладятся из памяти. Между восхищенным зрением и ублаженным желудком устанавливается бодлеровское соответствие, и оно столь же прочно, сколь материально. Каким убогим, холодным, тусклым кажется поклоннику жженки опыт любителя горячего чая!