Nur durch das bewusste Passiv- und Geiassenwerden der einzelnen dringt das Allgemeine gegen"uber dem Besonderen, das Objektive gegen"uber dem Subjcktiven, die Erfahrung gegen"uber blosser Vorstellung durch.
[675]История, которой симбиотик не управляет, лишь снится ему. Вот заключение, к которому пришел, определяя позицию историка, Б. А. Успенский:
Если согласиться с тем, что сон моделирует наши представления об иной действительности (в самом широком смысле) и если принять во внимание, что историческое сознание так или иначе имеет дело с потусторонней реальностью (опять-таки, в широком смысле), параллелизм между восприятием сна и восприятием истории нельзя признать случайным: естественно и даже закономерно, что здесь могут проявляться одни и те же механизмы восприятия, обобщения и переживания.
[676]Отсутствующий в современности как в истории, постмодернист-симбиотик становится антиподом садоавангардиста, вбиравшего в себя всю историю, бывшего гипермодерным.
2.2.1.
Чем является прошлое при условии, что оно не было историей?Авангард решал эту проблему разными способами, которые по отдельности хорошо известны исследователям. Такое прошлое могло оказываться и просто несуществующим («Прошлого вовсе не было»
[677]); и заслуживающим переписывания наново («…вчерашний день еще не родился … Я хочу снова Овидия, Пушкина, Катулла, и меня не удовлетворяют исторические Овидий, Пушкин, Катулл» [678]); и актуальным лишь сейчас, а не тогда, когда должно было бы быть актуальным (ср. интерес формалистов к не состоявшимся в свою эпоху литературным репутациям); и продолжающимся в настоящем, т. е. не ставшим историей (героиня «Внучки Малуши» Хлебникова попадает из Киевской Руси в Петербург); и включающим в себя современность, т. е. ставшим текущей действительностью до наступления данного момента (ср. хотя бы мотив «гостя из будущего» в мемуарной «Поэме без героя»).2.2.2.
Точно так же, как минувшее по-разному не было для авангарда историей, вариативной была и авангардистская модель неисторического будущего.Приостановка динамического развертывания бытия («Остановись, жизнь, в диком скоке…» (С. Бобров)
[679]); угадываемость предстоящего («Я, / осмеянный у сегодняшнего племени … / вижу идущего через горы времени, / которого не видит никто» (Маяковский, 185)); перемещение вперед посредством попятного движения («…Но ежедневно возвращаясь К моим старинным берегам: Не царственно ли удаляюсь?..» [680]); полное аннулирование грядущего («О, жизнь без завтрашнего дня!» [681]), — вот лишь немногие из версий авангардистского будущего.Поскольку в дальнейшем истории не будет, постольку сегодняшний день — это момент подведения окончательных итогов, вынесения приговоров, а художник — либо подсудимый, несущий в себе вину всех («…каюсь: / один виноват…» (Маяковский, 230–231)), либо судья миру («…мы нацепили на свои лбы Дикие венки Правителей Земного Шара, Неумолимые в своей загорелой жестокости, Встав на глыбу захватного права…» (Хлебников, II, 3, 17)), либо и подсудимый и судья в одном лице (так изображает Пастернак задним числом авангардиста Стрельникова (чьим прототипом был Маяковский) в «Докторе Живаго»).
Разумеется, неисторическое прошлое и такое же будущее могли совмещаться авангардистским искусством в едином смысловом комплексе, что порождало, например, в поэзии Хлебникова («Война в мышеловке») предвидение вторичного сотворения старой культуры после конца света (тем самым пророчество в духе Маяковского и рекреативный подход к истории культуры в духе Мандельштама оказывались слитыми):
2.3.1.
Постмодернизм отнюдь не исчерпывается одним только отрицанием авангардистской психоидеологии, в нем есть и позитивность, как и во всякой большой диахронической системе (ср. выше о символизме), но тем не менее эта негация составляет существенный компонент в содержании той культуры, которая триумфирует ныне над поверженной ею культурой 1910–50-х гг.