Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней

Система принятия социально-политических решений в условиях тоталитаризма обычно концептуализуется при моноцентрическом подходе к нему как результат слияния государства и партии, превращения государства в партократическое — ср. одну из новейших формулировок такого рода, которую выдвинул Дж. Прагер:

The unequivocal egalitarianism of totalitarian democracy demands a party system fused with the state, whereas the tension between egalitarianism and individualism in liberal democracy requires a differentiated party system.[549]

П. Манан отводит партии в тоталитарных странах роль репрезентативного посредника между обществом и государством. Партия берет на себя функции и того, и другого:

Quand on définit le totalitarisme comme l’absorption de la société civile par et dans l’Etat, on oublie la troisième terme, la troisième instance <…> Exerçant le pouvoir «réel», le Parti se confond avec l’Etat, ou avec le rôle de l’Etat. Couvrant la société du réseau serré de ses cellules, il se confond avec la société. Le Partie assure l’unité «infrangible» de la société et de l’Etat parce que lui, le troisième terme, se confond avec l’un et avec l’autre.[550] <подчеркнуто автором. — И.С.>

1.1.2. В теориях, альтернативных тем, которые были только что проиллюстрированы, тоталитаризм предстает в виде бицентрической, избыточной организации.

Уже X. Арендт замечает в заключении своего труда о тоталитарных режимах, что им свойственно удваивать всяческие инстанции власти:

Die Literatur über das Nazi- und das bolschewistische System ist voll von Klagen über ihre angeblich monolitische Staatsstruktur; nichts entspricht weniger den Realitäten eines totalen Herrschaftsapparats. So ist denn auch manchen Beobachtern schon früh die eigentümliche «Strukturlosigkeit» totalitärer Regierungen aufgefallen und vor allem natürlich die Tatsache einer doppelten Autorität von Staat und Partei, wobei wiederum die Beziehungen zwischen disen Instanzen so formlos gelassen sind, daß niemand sich in ihnen zuverlässig auskennen kann.[551]

Об этом же пишет (без ссылки на предшественников) А. Игнатов в недавней книге о восточноевропейском тоталитаризме[552].

1.2.1. В социологической автотеории, догматизированной в эпоху сталинизма, устройство советского общества объяснялось тем, что здесь удалось достичь «ликвидации противоречий между городом и деревней, между физическим и умственным трудом» и т. д.[553] Никому не придет в голову принимать это автометаописание за сколько-нибудь соответствующее действительности, которая окружала людей, живших в пору сталинизма. Но даже если оно и не документирует фактическое положение дел в тоталитарном государстве, то все же свидетельствует о логике, которой руководствовался тоталитарный режим. Автомодель дополняет тоталитарную практику, снимая фиктивным образом те противоречия, которые не могли быть устранены впрямь.

Что касается самой практики сталинизма, то ее цель заключалась прежде всего в том, чтобы уничтожить (универсальное для социальной жизни) различие между профанной и сакральной властью. По правдоподобной догадке Г. Федотова, личная свобода возможна лишь в таком обществе, где маркирована разница между градом Божьим и градом земным[554]. Этой самостоятельности двух властей, дарующей нам выбор, освобождающей нас от одно-однозначного социального отношения к верхушке общества, которое и есть рабство, в сталинизме не было.