Психология большого города

– Хотя, в общем, счастья, как о нем обычно думают – ну, вот этого состояния абсолютного удовольствия, – не существует. Потому что, если мы возьмем физиологов, из которых я в каком-то смысле вышел, вполне очевидно, что удовольствие – это снятие дискомфорта. Дискомфорт связан с наличием потребности. Таким образом, до тех пор, пока есть потребности, вы будете испытывать неудовольствие, которое будет сниматься удовольствием реализации этой потребности. Но дальше наступает очередь другой потребности, и на повестке дня следующие неудовольствия.

Это как если вы, поднимаясь на каждую новую ступеньку, вынуждены убирать мусор, которым она захламлена, – какие-нибудь там банки-склянки. Вы освобождаете ступеньку и поднимаетесь на нее. Следующая ступенька опять замусорена, там снова стоят какие-то банки-склянки, ведра или еще что-нибудь. И чтобы подняться, справиться с этим неудовольствием, нужно предварительно затратить усилия, расчистив себе дорогу. Так и получается: неудовольствие – действие – удовольствие.

Мы будем постоянно сталкиваться с неудовольствием, потому что это – единственный способ получить удовольствие. А удовольствие – это то, что умирает. Удовольствие – это сорванный лист, вы на него смотрите, он для вас прекрасен, вы его срываете, и он гибнет, потому что потребность удовлетворена. Вы получили удовольствие, и все, до свидания. Потребность была, да вся вышла, финита ля комедия. Будьте любезны покинуть зал, не мешайте, следующие зрители торопятся на сеанс, все свободны, все в сад.

Таково мое мнение об удовольствии, оно не блещет никакой экстравагантностью и в этом смысле очень консервативно. Но я еще раз подчеркиваю: удовольствие и счастье – это не одно и то же.

– Андрей, мне показалось, что вы вывели такое объемное, структурное, функциональное определение счастья, апеллируя к западному индивидуальному мышлению. Ну, я так услышала. Какой-то американский акцент у этого счастья получился.

Но если у нас такая коллективистская страна, может, нам не совсем подходит это определение личного счастья? Может, в России люди испытывают счастье от чего-то другого?

– Должен вам сказать, что хотя наша страна и коллективистская, но есть нюансы. У нас хорошо вместе пойти что-нибудь порушить. А вот насчет посозидать… Тут возникают проблемы. Мы вообще-то плохо работаем в коллективах, не идет это у нас. Мало по-настоящему хороших команд. Думаю, что любой специалист по групповой работе скажет вам, что создать команду на производстве – это архисложная задача.

Мы сталкиваемся с огромным сопротивлением каждого члена коллектива, чего никогда не будет в восточном обществе (собственно коллективистском), там они сразу же начинают совместно функционировать и совершенно в связи с этим счастливы. А у нас на стрессе – экзальтация единства, а потом все на глазах начнет разваливаться. Помните, был мультик «А я солнышко нашел»? Вот мы так обычно и ломаем на куски – каждому по своему куску счастья.

Поэтому идея «счастья для всех» в «городе-саду» да в «светлом будущем», я думаю, была ложной. Когда страну после двух мировых войн нужно было поднимать из руин, такая идея может быть плодотворной. Но скорее – как иллюзия, которая манит. Ничего больше. Россия дважды в XX веке возрождалась из небытия – выстояла в Первой мировой, победила во Второй. Какая еще страна может этим похвастаться? Никакая, только Россия. И надо было делать это на «Ах!», на «Гоп!», на «Ухнем!» и так далее. Поэтому и формировалась такая идеология всеобщего счастья – как способ выживания.

Но при этом каждый втайне мечтал о каком-то своем – личном, человеческом счастье, урвать его где-нибудь потихоньку, хоть чуть-чуть, хоть самую малость, и хранить как зеницу ока, за пазухой.

Все, поняла, что меня смущало: какое-то слишком тихое, негероическое, непривычно приватное счастье получилось у Андрея. Не буйное, не искрящееся. И правда какое-то «не наше».