Психология бытового шрифта

Во втором случае, когда X действует по приказу начальства или в собственных корыстных интересах, на свет появляются разного рода объявления, предупреждения, разъяснения, таблички и ценники с краткой и конкретной информацией. Это, так сказать, бюрократический раздел БШ. Обычно в этом случае у автора есть время на размышление, необходимый минимум удобств и, возможно, некоторое чувство ответственности, что заставляет его использовать наряду с девственным и лукавый шрифт (илл. 15–23, 46–49).

То, как X обращается с азбукой, напоминает ситуацию, когда наглый от робости простолюдин решительно тащит в кусты неприступную барышню. Плод произошедшего насилия неказист в отца, но крепко стоит на кривых ножках. Мать относится к ребенку с брезгливостью, и тот бегает где попало: нож — дерево, гвоздь — пластмасса, монета-краска (да еще и троллейбус трясет). Список материалов неограничен: запотевшее стекло — палец, смола-скала, белые камушки — железнодорожная насыпь, топор — жесть, говно — штукатурка[9]. Чем сложнее задача, тем чище результат. Иная надпись где-нибудь на уровне пятого этажа, по расчетам моим, могла быть сделанной лишь смельчаком, повисшим вниз головой из окна шестого.

В курортном городке Горячий Ключ есть местная достопримечательность — ущелье, где пара небольших ноздреватых скал издавна подвергается интенсивному шрифтовому насилию со стороны посетителей минеральных источников. Нижний ярус составляют надписи почтенные, монументальные. Затейливо резанные для господ за долю малую проворным сторожем-татарином, они напоминают мусульманские надгробные плиты. Неимущие энтузиасты поднялись выше и самостоятельно, Бог знает чем, выдолбили там свои имена, с которых опали при этом — ионическая крыша , витиеватый профиль и прочие мучительные излишества. Нашим современникам достались лишь труднодоступные вершины, откуда они сообщили кратко свои инициалы и дату подвига при помощи зеленой и белой масляной краски. Так совместились в Горячем Ключе пространство и время.

Надо сказать, что русский человек мало изменился за последние двести лет. На загаженной фреске в прекрасном грузинском Греми ножик безвестного гусара, современника Лермонтова, оставил следы, чудесным образом схожие с творением ленинградского подростка конца 70-х, вдохновенно вырезавшего на садовой скамейке слово МОРЕХУАНА.

Исследователь современных настенных надписей англичанин Найжел Рис самонадеянно утверждал, что в России не существует проблемы граффити, так как за попытку написать что-либо на народной собственности можно схлопотать десять лет лагерей. Что касается русских общественных уборных, то, по словам Риса, никто никогда не отважится задержаться там на пару лишних минут, потребных для начертания хотя бы своих инициалов. Простим невежде-англичанину его запоздалое ехидство — он просто завидует! В цивилизованных странах очень плохо с БШ. Там давно выработан специальный, полупечатный, усредненный как общеевропейская валюта почерк, которому обучают детей чуть не с пеленок. Если в Лувре или Британском музее заглянуть через плечо детям, записывающим лекцию за учителем, увидишь те же кудрявые знаки, что и на грифельных досках с ценами в баре или зеленной. Даже стандартные (HOMELESS AND HUNGRY) «жалостные» картонки тамошних нищих исполнены с тем же мерзким профессионализмом и не сопоставимы ни по качеству исполнения, ни по драматизму содержания с русскими аналогами (илл. 55, 57). Нельзя без содрогания смотреть на парижские, мюнхенские или лондонские заборы, сплошь покрытые нечеловечески изящными граффити. Малограмотная уличная шпана послушно следует строгим, как прописи, канонам этого интернационального искусства (илл. 61). Спрей, пластичная кисть, широкий яркий маркер… Там больше не режут скамеек — больно трудоемко!