Психология литературного творчества

Виктор Гюго, решая проблему формы и содержания, отрицает, что какая-либо мысль может иметь больше чем одну форму: «Идея имеет только одну присущую ей форму… и она возникает сразу с ней в мозгу гениального человека. Так у великих поэтов нет ничего более неразделимого, ничего более сращенного, ничего более консубстанционального, чем идея и её выражение… Убивая форму, вы почти всегда убиваете идею» [1440]. Флобер придерживается того же мнения; для него форма и содержание являются телом и душой, и он знает, что такое «одно без другого» [1441]. А Леконт де Лиль, протестуя против разграничения формы и содержания, поддерживает, по словам Бодлера, мнение, что: «Идея не стоит за фразой, как предмет за витриной магазина. Она есть одно и то же с ней, так как мысль не может родиться без помощи слов. Думать — значит, произносить внутренне, а писать — воспроизводить то же самое на бумаге. Впрочем, кто плохо пишет, плохо думает» [1442]. Так считают не только художники, но и некоторые самые обыкновенные люди. Нума Руместан в одноимённом романе Альфонса Додэ говорит: «Когда я не говорю, я не думаю». Мысль и речь являются для него почти тождественными.

Но всё же подобные мнения художников и обыкновенных людей не передают всю истину, и всё же есть что-то преувеличенное в уверении, что форма и содержание абсолютно совпадают или что всякая поэтическая концепция приобретает плоть лишь в формах слова, языкового выражения. Может быть, верно то, что говорит Шиллер в письме к Кёрнеру от 25/II—1789 г.: «Мои идеи мне не ясны, пока я их не написал», — но включают ли слова языка всю ту «полноту духа и сердца», передают ли они «светлый рассвет идей до того, как приступают к их изложению на бумаге». Едва ли. И не объясняются ли воздействия поэтического произведения на читателя пробуждением и этих неуловимых для слова, для языка светотеней. Может быть, и читателю необходима «полнота духа и сердца», чтобы слова вообще приобрели власть над ним? Очевидно, средства художника не исчерпывают полностью его мысли, и большая часть этих мыслей, особенно когда они являются не зримыми образами или понятиями, а чувством, возможны без посредства языка и даже до него. Говорить о переживании поэтического видения исключительно в слове и измерять духовную культуру писателя единственно степенью его языковой культуры является насколько практически удобным, настолько и теоретически неправильным.

Мышление и речь не тождественны. У поэта не всякое создание является внутренней речью. Доказано, что зачатки логической мысли у животных и ребёнка предшествуют появлению языка и что даже у развитого человека не один акт мысли наступает без содействия словесных представлений. Не только элементарные воспроизведения, но и более тонкие соображения могут появляться таким образом. «Это бессловесное мышление, — утверждает психолог Майер, — достигает самых высоких сфер познавательного и эмоционального понимания: интуиции научного исследователя, метафизика, художника, пророка, нравственного гения являются в большинстве случаев бессловесными процессами представлений» [1443]. Несомненно, что путь от этих открытий до формы, единственно в которой они приобретут полную жизнь и прочное значение, не может быть далёким; но для нас важно то, что и без языка мышление является чем-то возможным и что не всегда творческая идея опирается прямо на определённые средства, чтобы утверждать, как Клейст: «Мысль рождается вместе с речью» («L’id'ee vient en parlant») или чтобы считать, как Десуар: эстетическое значение языка состоит не в том, что он выражает определённым образом готовый душевный процесс, а в том, что он оказывается самостоятельной силой при художественном создавании [1444].