ПСИХОЛОГИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО ТВОРЧЕСТВА

В той башне высокой и тесной,
Царица Тамара жила:
Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон коварна и зла.

Этого сравнения было бы весьма недостаточно, если бы оно не получило тут же своего более конкретного дополнения:

И слышится голос Тамары:
Он весь был желанье и страсть,
В нём были всесильные чары,
Была непонятная власть.

К этому указанию о чём-то совсем внутреннем приходят, наконец, картины: на мягкой пуховой постели эта царица с сердцем демона каждую ночь принимает по очереди своих поклонников, чтобы провести с ними время до утра в какой-то странной оргии:

Как будто в ту башню пустую
Сто юношей пылких и жен
Сошлися на свадьбу ночную,
На тризну больших похорон.

Но только что утра сиянье

Кидало свой луч по горам,
Мгновенно и мрак, и молчанье
Опять воцарялися там.

Лишь Терек в теснине Дарьяла

Гремя нарушал тишину:
Волна на волну набегала,
Волна погоняла волну:

И с плачем безгласное тело

Спешили оне унести:
В окне тогда что-то белело,
Звучало оттуда: прости.

И было так нежно прощанье,

Так сладко тот голос звучал,
Как будто восторги свиданья
И ласки любви обещал[1397].

Нельзя отрицать, что здесь наличествуют зримые образы вещей и мысль автора и читателя является, хотя бы в том смысле, «предметной», в каком допускает это вообще Гёте. Но несомненно и то, что все ярко-рельефное в этих картинах, с этой ночной свадьбой, этим рассветом в горах, этим гремящим Тереком и этим трагически любовным прощанием, оживает для нас как псевдовосприятие или псевдовоспоминание единственно в той мере, в какой нам было внушено чисто аффектное состояние. На почве пробужденных у нас настроений зарождается наиболее естественно представление об иллюзорных образах, фантастических видениях, которые едва ли обладают более значительным чувственным тоном. Все ценное состоит в эмоциональных переживаниях, вызванных умелым подбором зримых образов.

Этой особенностью поэтического стиля объясняется, почему иногда какой-либо автор прибегает к метафорам и сравнениям, которые вместо того, чтобы конкретно обрисовывать предмет, сближают его с чем-то абстрактным или с чем-то смутно предугаданным. Становится ясным, что здесь имеет значение общий тон чувств; новое представление глубже затрагивает пережитые, интимно схваченные состояния, впечатления или видения. Если нет ничего необычного в том, чтобы сказать, например, что глаз поэта, восхищенный видом природы, летит «как жаворонок» в небесах или резвится «как бабочка в поле» [1398] или что туча над горами движется «как корабли по морю плывут под парусами», совсем не общепринято сравнивать ту же тучу с «призраком странным живым» или признавать, что в необъятных горных просторах можно прочитать, «как в каких-нибудь скрижалях», мировые перевороты и дела новых дедов[1399]. Скажет ли иной раз Вазов: «Где только редким гостем людская тень мелькнет, чуждой жизни вихрь» [1400], — возникнет ли у него среди мёртвых полей впечатление о том, что «чёрной мыслью навис над нами хмурый небосвод» [1401], для нас важно не живописное, картинное в новом представлении («вихрь», «черная мысль»), а его эмоциональная и моторная реакция, все неопределённое, но живо почувствованное отзывчивой душой. Поэтому и Шелли, упоминая о парусах уснувшего корабля, говорит о «мышлении во сне». Байрон всё таким же образом находит, что река струилась «со скоростью счастья», Гюго — что искры факела стремительно летели «как дух смущенный», а Шатобриан — что стоящая в пустыне колонна напоминает «большую мысль» в раздавленной несчастьем душе[1402]. У Вазова имеется сходное настроение в одном описании: «Красота и поэзия этого зимнего пейзажа чувствовались, воспринимались, вкушались, как красота мысли, сила идеи» [1403].