В каждом человеке, в самых потаенных уголках подсознания, прикрытый ворохом социальных запретов и табу, запертый на тысячи замков и засовов, дремлет в тысячелетней спячке древний зверь. Возраст его немерен, сотни миллионов лет рос и мужал он, переходя вместе с генами из одного существа в другое. Двести миллионов лет назад жил он в теле древнего ящера и откладывал яйца, потом обзавелся шерстью и острыми клыками, научился рожать детенышей и вскармливать их молоком. Жесткая генетическая программа определяет его поведение. «Выживать любой ценой и размножаться!» – вот что записано в ней. Когда два миллиона лет назад этот зверь нашел себе новое тело – древнего человека, он еще не подозревал, что свободе его пришел конец. Разум был слаб тогда и не мог тягаться по силе и энергии с могучими древними инстинктами, но постепенно он крепчал и все туже затягивал узду на звере. Рыча и огрызаясь, требовал тот свободы, но не получал ее и был вынужден прятаться в темноте подсознания. И только когда суровая жизнь ставила человека в экстремальные условия, хилый разум, дрожа от страха или вожделения, открывал запоры, выпуская на волю темные силы. Только отчаянная любовь или угроза неминуемой смерти могли открыть тяжелые засовы «Супер-Эго», и тогда древние инстинкты давали молодому разуму то, чего ему не хватало: бешеную энергию для борьбы и яростную жажду жизни. Когда же опасность проходила или задача размножения оказывалась выполненной, зверь загонялся обратно, если не самим человеком, то его испуганными соплеменниками. Если это не удавалось, то хозяина обезумевшего зверя сажали в тюрьму или убивали (поэтому очень трудно приучить к мирной жизни привыкшего убивать солдата и невозможно заставить мирно жить со своей женой познавшего соленый привкус насилия сексуального маньяка), и так, век за веком, зверь стал почти послушным и ручным. Но это только видимость, скорее наши благие пожелания, чем реальность. Под толстыми наслоениями требований общественных законов и моральных заповедей он терпеливо ждет своего часа.
Один из способов овладеть женщиной – это обратиться к этому зверю напрямую, пробив своей волей и сексуальным желанием хилую броню разума. Для этого нужно иметь мощное либидо, бешеную энергию и непоколебимую уверенность в успехе. И тогда на краткие мгновения утонченная светская дама может превратиться в похотливую самку, а двое приличных с виду людей – в совокупляющихся зверей.
А вот и подходящая иллюстрация из рассказа А. Каменского «Четыре»:
«Итак, – говорила она, делая движение к дверце, ведущей в вагон, – позвольте еще раз узнать, что вам, собственно, от меня угодно?
– Ха-ха-ха! Это мне нравится, – произнес Нагурский уже своим излюбленным тоном, как бы дурачась и цедя сквозь зубы слова. – Что мне угодно? Я же вам имел честь объяснить, что угодно каждому мужчине от красивой женщины и каждой женщине от красивого мужчины. Конечно, тело. Тело, и больше решительно ничего.
Загораживая проход в вагон, поручик смеялся странно коротким, презрительным и беспощадным смехом, и молодой женщине вдруг показалось, что этот смех раздевает ее с головы до ног.
Площадка качалась и вся была непонятного движения, и поезд точно проваливался куда-то вниз, а к самым стеклам окошек справа и слева проникало сизое, перепачканное чернилами небо. Это небо, и стиснутый с четырех сторон воздух площадки, и нестерпимое громыханье колес наполнили душу женщины каким-то бестолково-приятным кошмаром, в котором не было ничего похожего на жизнь, не было ни страха, ни стыда, ни протеста. Она не знала, что делать, и ей было и весело, и странно, что лицо, наклонившееся к ней темными, горячими губами, не кажется ей отвратительным и пошлым.
– Пустите, я пойду спать, – говорил за нее какой-то чужой и слишком спокойный голос, и она старалась пройти мимо Нагурского в вагон, – пустите же, – повторила она и тут же почувствовала себя в объятиях.
В одно мгновение она припомнила всю свою скрытую, обособленную, вторую жизнь, похожую на комнату с заколоченными окнами и запертыми на ключ дверями, куда не заглядывал ни один человек. Там было дерзко, таинственно и свободно, и в темноте разгуливал голый смеющийся зверь, изобретательный и ненасытный. И она одна имела ключ от дверей и радостно входила в темноту, оставляя одежду на пороге, а он с жадным хохотом брал ее на руки, как беспомощного ребенка…
Да, это он, смеющийся офицер, это его ненасытный и жадный хохот, его жаркие уста и властные, неумолимые руки…»