Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра

Он провел меня по целому лабиринту подземных коридоров, о существовании коих я прежде не подозревал. Мы добрались до обширного помещения, где было много десятков металлических стеллажей с огромными мешками из прозрачного пластика. Каждый мешок был набит сотнями суицидальных анкет (как их иногда называют). Здесь они и нашли свое последнее пристанище. Мешки были помечены несмываемым маркером: к примеру, «янв. — март — 2001». Если бы понадобилось найти здесь какой-то определенный документ, его отыскание потребовало бы поистине геркулесова подвига.

— Вот! — изрек сотрудник со всем высокомерным презрением, на какое был способен.

Пока мы шли обратно через лабиринт, я предавался странной меланхолии. Каждая из этих тысяч и тысяч анкет была результатом значительных усилий. И ради чего все это? Увидев, как все эти бумаги свалены без особого разбора, я напомнил себе, как недальновидны современные администраторы и как преходяще все сущее.

Однажды меня вызвали в коронерский суд по другому делу о самоубийстве в тюрьме. Присяжные в таком суде в силу каких-то необъяснимых причин всегда казались мне более внимательными и лучше одетыми, чем члены жюри на обычном уголовном процессе. Не может быть, чтобы тут играло роль просто уважение к смерти: присяжные на слушания дел об убийстве одеваются не лучше, чем когда процесс касается менее тяжких преступлений.

Человек, о котором шла речь, повесился, проведя в тюрьме десять дней. Опять-таки я знал его не слишком хорошо. Свидетель, выступавший передо мной, врач-администратор, отвечавший за тюремные медицинские услуги всего региона, произвел на суд плохое впечатление: он выражался уклончиво и, казалось, хотел добиться, чтобы вина (если таковую найдут) пала на как можно менее высокопоставленного сотрудника тюремного ведомства. Виновный бежит, когда никто не гонится за ним[6].

Я встречался с покойным всего один раз — когда осматривал его сразу же после того, как его доставили в тюрьму. Он рассказал, что полицейские пинали его ногами во время ареста и после него — и при осмотре я нашел клиническое подтверждение этому в виде треснувших ребер. Я заказал рентгеновское обследование, сообщив арестанту, что для лечения оно не нужно, но может дать необходимые факты, если он пожелает подать жалобу на действия полиции. Рентген ничего не показал, но при посмертном вскрытии были обнаружены трещины — именно там, где я и подозревал.

Мое выступление прошло хорошо. Полагаю, на присяжных произвело благоприятное впечатление то, что я записал обвинение, выдвинутое этим заключенным против полиции, после чего попросил провести рентгеновское обследование, — и что мой диагноз впоследствии подтвердился. Когда я закончил, коронер спросил у присяжных, есть ли у них ко мне вопросы. Старшина присяжных, разумный с виду человек, которому было, похоже, чуть меньше сорока, объявил, что хочет у меня кое-что уточнить.

— Почему эти трещины не были видны на рентгеновских снимках? — поинтересовался он.

— Их часто не видно, если концы не смещены, — объяснил я. — А мышечное сокращение помешало бы такому смещению.

Это прозвучало убедительно, и присяжные были удовлетворены.

Впрочем, мои выступления в коронерском суде не всегда проходили в такой комфортной атмосфере. При рассмотрении одного из дел мне стала задавать вопросы мать покойного.

Речь шла о мужчине лет тридцати, который с давних пор обзавелся странной привычкой взрезать себе живот, обнажая собственные внутренности (до этого я уже сталкивался в своей практике с таким случаем, но это было почти тридцатью годами раньше). Кроме того, он то и дело совершал кражи со взломом. В тюрьме трудно было обеспечить ему надлежащий медицинский уход, и после того, как он в очередной раз взрезал свое тело, я предупредил его, что когда-нибудь нормально зашить рану окажется невозможно и в результате он, может быть, умрет от заражения крови.

Я знал, что мое предостережение мало повлияет на его поведение. Человек, который постоянно вскрывает себе живот, вряд ли прислушается к рациональной оценке возможных последствий. Он не был склонен к суициду и не выражал желания умереть, однако был подвержен этому странному навязчивому желанию, которое оказалось сильнее инстинкта самосохранения. Положение усугублялось тем, что он плохо умел выражать свои мысли, объяснять свои поступки, давать им разумное истолкование.

Однажды он вернулся в тюрьму из больницы, где подвергся хирургическим процедурам после очередной автолапаротомии (собственноручного разрезания своего живота). Я распорядился, чтобы за ним постоянно вели наблюдение через специальную решетчатую дверь камеры (есть камеры, где вместо сплошной металлической двери решетка). Но выяснилось, что он постоянно теребит свою рану, мешая ей зажить. Мы мало что могли сделать, чтобы этому воспрепятствовать: разве что связать его или накачать какими-то препаратами до потери сознания (конечно, мы не стали ничего такого делать).