Псоглавцы

В комнате воцарилась тишина. Оба хода и старуха в молчании глядели на роковые грамоты, которые помнили века и знали лучшие, более счастливые времена, а теперь стали свидетелями горя и унижения. Сыка еще раз перебрал все грамоты одну за другой, как бы пересчитывая их, и сказал, обращаясь к Грубому:

— Все здесь. Ни одна не пропала.

Грубый подтвердил его слова кивком. Он тоже прекрасно знал эти грамоты с давних времен.

— Да, то были иные времена, тогда эти грамоты и печати имели значение, — произнес Сыка.

— А теперь разве ничего не значат? — отозвалась старуха.

— Не значат? Нет, значат! И если нет у них силы сегодня, так будет завтра! — решительно и твердо ответил Грубый. — Тут наше право, твердый орешек, его не раскусить ни ломикаровским управителям, ни самому Ломикару. Наши короли были иными, а их слово значит побольше, чем слово пришлого немца.

— Верно, верно, — подтвердил Сыка. — Потому-то Ломикар и хочет отобрать у нас грамоты и сжечь их. Он тогда взял бы плетку и кричал: «Пляшите, мерзавцы!» Однако вот еще не стерлись слова! — И, развернув латинскую грамоту короля Иржи, Сыка показал на подчеркнутые строки в приложенном к ней переводе: «…и ни дворяне, ни вельможи никоим образом не могут владеть ими (ходами), ни закрепощать их, ни селиться на их земле», — Да, и это тоже еще имеет силу…

Он нагнулся над грамотой короля Матиаша и, отыскав нужное место, прочел:

— «…Сим повелеваем гражданам всех сословий нашего Чешского королевства, наипаче же советникам нашей чешской палаты, как нынешним, так и будущим, нашим возлюбленным верноподданным, дабы они и ныне и впредь на вечные времена нерушимо почитали, соблюдали и мирно охраняли привилегии, льготы и вольности поименованных ходов, приписанных к нашему замку или граду Домажлицкому, как ныне живущих, так и потомков их, обновленные, одобренные и подтвержденные нами, доколе о них свидетельствуют сии грамоты, не чиня им, ходам, никаких преград и не дозволяя также и другим чинить их под страхом королевского гнева и немилости нашей и будущих наших королей чешских…»

Сыка поднял голову и, обратившись к Грубому и его се стре, сказал:

— Слышали? Вот как называли в прежние времена короли наших дедов — «возлюбленные верноподданные», а теперь всякий писарь обзывает нас холопами да хамами и думает, что сам черт ему не брат. А тут вот что сказано! — Сын указал на грамоту. — Да если бы у нас остались только эти два пергамента, то и тогда нам нечего было бы бояться. Их одних было бы достаточно для суда. Все наши права тут.

— Именно так говорил и покойный отец наш, — сказала старуха. — Помнишь. Криштоф, когда этот ларец у нас был…

— Как не помнить! — подтвердил Грубый. — Однако уже пора прятать грамоты…

— Так давайте же их скорей! — воскликнула старуха. Мужчины уложили пергаментные свитки в ларец. Когда Сыка запер ларец и убрал его со стола, драженовский староста тяжело вздохнул. Сестра его огляделась с испугом, особенно внимательно посмотрев на окна, и направилась к низенькой боковой двери. У порога ее остановил брат.

— Не позвать ли нам Яна?

Он имел в виду своего племянника, молодого Козину. Сыка поднял глаза на старуху, с беспокойством ожидая ее ответа. Она помолчала и, подумав, сказала:

— Нет, не надо. И так ладно будет. Успокоенный Сыка кивнул лохматой головой.

Старуха направилась в соседнюю комнату, за ней оба ее сообщника.

В опустевшей горнице стало тихо. Только в окнах, когда налетал порыв ветра, слегка дребезжали стекла. Ярче вспыхивала тогда сосновая лучина, раскаленный конец которой постепенно скручивался и чернел.

Как раз в этот момент, вынырнув из темноты, в окне показалось чье-то лицо. Это заглянул в комнату своей матери молодой хозяин. В комнате не было ни гостей, ни кованого ларца. Только из соседней комнаты доносились глухие удары.

Но вот шум прекратился. И когда в горницу опять вошел старый Грубый, наклоняя в низких дверях голову, а за ним Сыка и старая Козиниха, лицо в окне быстро исчезло.

Драженовский староста стал собираться домой. Сыка уже в дверях еще раз обернулся к старухе и сказал:

— Так помни, хозяйка, что обещала…

— Я поклялась перед господом богом, люди добрые, — торжественно, с оттенком упрека, ответила Козиниха.

Оба старосты вышли во двор усадьбы. Было темно и тихо. Журавль у старого колодца под липой скрипел и громыхал. Старосты выбрались из усадьбы тайком, как и пришли, но посещение их не осталось незамеченным, хотя они и не подозревали об этом. Когда они вышли за ворота, ветер донес веселые звуки музыки.

— Слышишь, веселятся, — сказал Сыка, надвигая на уши широкополую шляпу. — Это, наверно, на посиделках.

Подойдя к освещенному окну соседнего дома, он заглянул внутрь. Там, в просторной горнице, было весело и шумно.