Псоглавцы

Баронесса снова вздохнула. Она поняла, что муж подумал о сроке, назначенном ему тем несчастным мужиком. Скорей бы миновал этот месяц! Пройдет год, и тогда он наверняка успокоится.

Молодая графиня успокаивала свою мать или говорила, что отцу уже легче, что он повеселел, не понимая того, что матери не по душе эта странная его оживленность, казавшаяся ненатуральной.

Охотники вернулись поздно вечером с богатой добычей. Нескольких оленей и даже медведя они сложили на дворе замка. Всюду в панских покоях было шумно и весело. Сияли огни, свет яркими потоками лился из окон в ноябрьскую тьму. После всех охотничьих приключений, после целого дня, проведенного в лесной чаще, столовая казалась всем особенно милой, уютной.

Весело потрескивал огонь в большом камине. Стоял шумный говор гостей, преимущественно окрестных дворян. Они расположились за богато убранным столом. На главном месте восседала хозяйка дома, рядом с пей — муж, как раз напротив окна, выходящего в сад; из окна был виден кршижиновский лес, Уездская гора, Градек, закрывавшие своими склонами несчастный Уезд. Зал был наполнен ароматом тонких кушаний. Слышался приятный звон бокалов и посуды. Золотистое и красное вино искрилось в хрустальных бокалах. Лихие охотники и пили лихо.

Разговоры, вначале сдержанные и чинные, становились все более оживленными, все чаще раздавался смех. Ламмингер был разговорчивее, чем всегда, и даже смеялся вместе с другими. Пил он также больше обычного. Это не ускользнуло от внимания его жены; последнее время она замечала за ним эту новую слабость. Говорили больше всего об охоте, о различных приключениях.

— Эх, хороши загонщики у вашей милости! — обратился к Ламмингеру один из гостей, аристократ-иностранец, приехавший с графом фон Вртба.

Ламмингер залпом осушил полный бокал красного искрящегося вина, усмехнулся и сказал:

— Хороши-то хороши, только и упрямцы же! Мне пришлось их долго дрессировать. Немало я потрудился, пока вельможные паны — ходы соизволили привыкнуть.

— Так это ходы? Те самые? — заинтересовался граф.

— Да, те самые. Недавние бунтовщики. Краевой гетман мог бы рассказать вам, сколько войск он должен был послать против них…

Баронесса была недовольна этим разговором, видя, как ее муж, разгоряченный вином, багровеет.

— Я и до сих пор не знаю, чем это кончится для меня, — пошутил Ламмингер и рассмеялся. — Что вы так на меня смотрите, граф? Мне ведь дали точный срок: год и один день… Их предводитель… Поразительная гордость, поразительное мужицкое упрямство! Стоит уже на эшафоте…

Баронесса заметила, что у Ламмингера вздулись вены на лбу, и осторожно коснулась его руки, прося замолчать. Но он, не обращая внимания, продолжал, возбуждаясь все больше с каждым словом:

— …с петлей на шее и осмеливается вызывать меня на суд божий! Нет, Козина, плохой ты пророк! Год уже кончается, и ты там, а я все еще здесь…

Он вдруг умолк и откинулся на спинку кресла. Раздались крики. Опрокидывая кресла, гости бросились к хозяину. Ламмингер полусидел, полулежал в своем бордовом кресле, он был без чувств. Глаза его были открыты, неподвижные зрачки расширены. Он несколько раз протяжно вздохнул, из горла его вырвался хрип, и прежде чем столпившиеся в испуге гости успели опомниться, он уже перестал дышать.

Граф фон Вртба коснулся его лба. Лоб был липкий. Граф положил ему руку на сердце. Сердце не билось.

Напрасны были все попытки привести барона в чувство. Напрасно рыдали и ломали руки напуганные дамы. Напрасно послали верховых в город за врачом. Тргановский пан был там, куда позвал его Козина. Внезапная смерть привела в ужас всех присутствующих.

Врач только подтвердил догадку, передававшуюся шепотом из уст в уста.

— Все кончено. Удар.

Да, удар, но все сейчас думали о том, о чем рассказывал только что сам покойный.

В страхе гости растерянно расходились по своим комнатам. Пиршество оборвалось, умолк веселый смех, погасли яркие огни. Только в двух окнах мерцал слабый свет. Это горели свечи у изголовья мертвого барона. А в передней сидел старик Петр и, сжав в волнении руки, испуганно шептал:

— Суд божий, суд божий!..

Когда на следующее утро старый, убеленный сединами Пршибек, опираясь на чекан, вышел за ворота, ему еще издали что-то закричал Искра Ржегуржек. Пршибек не расслышал, но Искра уже подбежал к нему и, еле переводя дух, крикнул:

— Ломикар умер!

И он вкратце рассказал, что барон умер в тот самый момент, когда бросил вызов Козине.

Старик молитвенно сложил руки и, не в силах что-либо выговорить, поднял глаза к небу. И только спустя немного он воскликнул:

— Есть еще справедливость! Есть еще бог! Теперь я могу умереть.

В доме Козины, узнав новость, плакали в это время Ганка и старая мать.

А весть летела все дальше по широкому Ходскому краю. Всюду славили божий суд и вспоминали Козину. Весть летела и разрасталась в легенду, в предание, рассказывавшее, как Ламмингер кощунствовал на пиру у себя в замке и вдруг поднялась буря, с громом и треском распахнулись разом все двери и окна, и среди застывших в ужасе гостей медленно прошел по столовой бледный призрак…