ПСС. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть 2

На другой день был смотр; после церемониального марша Кутузов подошел к гвардии и поздравил все войска с победой.[892]

– Из 500 [тысяч] нет никого, и Наполеон бежал. Благодарю вас, бог помог мне. Ты, Бонапарт, волк, ты сер, а я, брат, сед, – и Кутузов при этом снял свою без козырька фуражку с белой головы и нагнул волосами к фрунту эту голову....

– Ураа, аааа – загремело 100 тысяч голосов, и Кутузов, захлебываясь от слез, стал доставать платок. Nicolas стоял в свите между братом и князем Андреем. Петя орал неистово «ура», и слезы радости и гордости текли по его пухлым, детским щекам. Князь Андрей чуть заметно добродушно, насмешливо улыбался.

– Петруша, уж перестали, – сказал Nicolas.

– Что мне за дело, я умру от восторга, – кричал Петя и, взглянув на князя Андрея с его улыбкой, замолчал и остался недоволен своим будущим сватом.

–

Обе сватьбы сыграны были в один день в Отрадном, которое вновь оживилось и зацвело. Nicolas[893] уехал в полк и с полком вошел в Париж, где он вновь сошелся с Андреем.[894]

Во время их отсутствия Pierre, Наташа, графиня (теперь) Марья с племянником, старик, старуха и Соня прожили всё лето и зиму 13 года в Отрадном и там дождались возвращения Nicolas и Андрея.

Конец.

–

* № 184 (рук. № 91. T. III, ч. 2, гл. VІII-ХІV). [895]

Богучарово[896] не вполне хорошо было выбрано убежищем от французов. Правда, что здоровье старого князя было так слабо, что он не доехал бы до Москвы.[897]

Князь в Богучарове, несмотря на помощь доктора, оставался более двух недель всё в том же положении. Уж поговаривали о французах, в окрестностях показывались французы, и у соседа в 25 верстах, Дмитрия Михайловича Телянина, стоял полк французских драгун.[898]

Но князь ничего этого не понимал, доктор сказал, что нельзя ехать в таком положении.

На[899] третьей ночи после приезда в Богучарово князь лежал, как и прежние дни, в кабинете князя Андрея. Княжна Марья ночевала в соседней комнате. Всю ночь она не спала и слышала его кряхтенье и[900] ворочанье с помощью доктора и Тихона, но она не смела войти к нему. Она не смела потому, что[901] все эти дни, как только наступал вечер, князь выказывал признаки раздражения и знаками выгонял ее, приговаривая: «Спать… хорошо мне…» Днем он допускал ее и левой здоровой рукой держал и жал ее за руку и беспокоился до тех пор, пока что-нибудь не напоминало ему о том, что его выгнало из Лысых Гор. Тогда, несмотря ни на какие средства доктора, он начинал кричать, хрипеть и метаться.[902] Он, видимо, очень страдал и физически и нравственно. Княжна страдала не меньше его. Надежды на исцеление не было.

Он мучался.......... «Не лучше ли был бы конец, совсем конец», иногда думала княжна Марья. И, странно сказать,[903] она[904] день и ночь, почти без сна следила за ним, и часто она следила за ним не затем, чтобы найти признаки облегчения, но следила, желая найти признаки приближения к концу, к великому горю, но к успокоению.

После 4-й бессонной ночи, проведенной в напряжении слуха, в сухом ожидании и страхе у его двери (княжна Марья не плакала и удивлялась самой себе, что она не могла плакать), она утром вошла в его комнату. Он лежал высоко на спине с своими маленькими костлявыми ручками на одеяле и уставленными прямо глазами. Она подошла и поцеловала его руку; левая рука сжала ее и[905] так, что видно было, долго не хотел ее выпустить.

– Как вы провели ночь? – спросила она.

Он начал говорить (что ужаснее всего было княжне Марье), с комическим трудом ворочая язык. Он говорил лучше нынче, но лицо его похоже стало на птичье лицо и очень измельчало чертами, как будто ссохлось или растаяло.

–[906] Ужасную ночь провел, – выговорил он.

– Отчего, mon père? Что особенно вас мучало?

– Мысли! Погибла Россия… – он зарыдал.

Княжна Марья, боясь, что он опять озлобится при этом воспоминании, спешила навести его на другой предмет.

– Да, я слышала, как вы ворочались, как Тихон… – сказала она.

Но он нынче не озлобился, как прежде, при воспоминании <об>[907] французах, напротив, он был кроток, и это[908] поразило княжну Марью.[909]

– Теперь конец, – сказал он и, помолчав:

– Не спала ты?

Княжна Марья отрицательно покачала головой; невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.

– Нет, я всё слышала, – сказала она.

–[910] Душенька (<друг> или дружок, – княжна Марья не могла разобрать, но да, как ни странно это было, это наверно по выражению его взгляда было нежное, ласкающее слово), зачем не пришла ко мне?

Он опять зарыдал. К княжне Марье вдруг воротилась способность слез.[911] Она нагнулась к его груди и зарыдала, он пожал ее руку и замахал головой, чтоб она шла к двери.

– Не послать ли за священником? – сказал шопотом Т[ихон].

– Да, да.

Княжна Марья обратилась к нему. Она еще ничего не успела сказать, как он проговорил:

– Священника, да.