ПСС. Том 20. Анна Каренина. Черновые редакции и варианты

[То, что] съ первыхъ же минутъ казалось ей несомнѣннымъ, – это то, что[1058] теперь положеніе ея навсегда опредѣлится. Оно, можетъ быть, дурно, это новое положеніе, но оно будетъ опредѣленно, въ немъ не будетъ неясности и лжи: тѣ усилія, которыя она сдѣлала, чтобы сказать все мужу, та боль, которую она причинила себѣ и ему, будетъ вознаграждена. Теперь все опредѣлится; такъ, по крайней мѣрѣ, казалось ей.[1059] Но[1060] когда въ этотъ же вечеръ она увидалась съ Вронскимъ, она не сказала ему о томъ, что произошло между ею и мужемъ. Нѣсколько разъ она хотѣла сказать, нѣсколько разъ она начинала даже, но ни раза не договорила. Непонятное для нея самой чувство удерживало ее. Вронскій уѣхалъ, она осталась одна, и чѣмъ больше проходило времени, тѣмъ сомнительнѣе ей казалась эта определѣнность,[1061] которую она ожидала отъ объясненія съ мужемъ; и тѣмъ ужаснѣе ей казалось то, что она сдѣлала.

Она была слишкомъ взволнована тѣмъ, что произошло между ею и мужемъ, чтобы впечатлѣнія свиданія съ Вронскимъ изгладили это воспоминаніе. Вернувшись домой, она не могла лечь спокойно и сѣла къ окну. Была одна изъ тѣхъ лунныхъ ночей, которыя бываютъ только въ Августѣ. Вокругъ дачи все затихло уже давно, а она все сидѣла, вспоминая каждое слово, каждое движеніе Алексѣя Александровича, въ особенности то мертвенное выраженіе, которое установилось на его лицѣ. Ей было жалко его. Она всей душой чувствовала ту боль, которую она причинила ему, но она старалась заглушить въ себѣ это чувство, говоря себѣ: «Нѣтъ, онъ ничего не чувствуетъ, ничего не понимаетъ, ему все равно», но она видѣла передъ собой его лицо съ мертвеннымъ выраженіемъ, и оно говорило другое. «Что онъ сдѣлаетъ, что онъ рѣшитъ?» спрашивала она себя и не могла придумать, что я сдѣлаю.

«Зачѣмъ я не сказала Вронскому? Все равно, я скажу. Я скажу тогда, когда узнаю рѣшеніе мужа, но зачѣмъ я не сказала? Я напишу. Да, и опять мертвенное, блѣдное лицо. Нѣтъ, онъ ничего не чувствуетъ. Все таки лучше, что все это кончилось, – говорила она себѣ. – Мы уѣдемъ куда нибудь и будемъ жить одни. Я возьму Сережу съ собой. Что онъ сдѣлаетъ? Что значитъ это мертвенное лицо? Бывали ли прежде женщины такъ несчастны, какъ я, и что они дѣлали?»[1062]

Когда она проснулась на другое утро и снова повторила свои чувства и мысли, она вдругъ поняла, что положеніе ея не только не опредѣлилось, но, напротивъ, стало неопредѣленнѣе, чѣмъ когда бы то ни было. Вспоминая свои попытки сказать Вронскому и то, что ея удерживало отъ этаго, она поняла, что ей было стыдно, что она не могла сама предложить себя, и ей стало еще стыднѣе. Она видѣла, что ей надо ждать его требованія, и проклинала[1063] тѣ слова, которыя она говорила ему, когда онъ въ первый разъ просилъ ее оставить мужа.[1064]

Теперь все зависѣло отъ того рѣшенія, которое приметъ мужъ, и ей надо было ждать этого рѣшенія.

«Но отчего же мнѣ не написать Вронскому? – Она подошла къ столу, открыла бюваръ. – Но что же я буду писать, когда я не знаю рѣшенія мужа? Писать, что я оставила мужа? – сказала она себѣ, чувствуя, какъ краска покрывала ея лицо. – Нѣтъ, я не могу».

Положеніе ея было мучительно. Вслѣдствіи тѣхъ словъ, которыя она сказала мужу и въ которыхъ она теперь раскаивалась, и въ особенности вслѣдствіи того, что она не сказала про это Вронскому, она потеряла теперь всякую державу и не знала, что она и въ какомъ она находится положеніи. Она не знала, имѣетъ ли она право жить въ домѣ, въ которомъ она живетъ, и не пріѣдетъ ли завтра управляющій выгонять ее. Она не знала, останется ли съ ней сынъ или нѣтъ, не знала, куда она пойдетъ, когда ее выгонятъ. Ей казалось, что тѣ слова, которыя она сказала мужу и которыя она беспрестанно повторяла въ своемъ воображеніи, она сказала всѣмъ и что всѣ ихъ слышали; она не могла смѣло смотрѣть въ глаза ни сыну, ни гувернанткѣ, ни даже прислугѣ.[1065] Она подъ предлогомъ мигрени заперлась въ свою комнату и провела мучительный день,[1066] постоянно задавая себѣ одни и тѣже вопросы: что дѣлать? что будетъ? и не находя на эти вопросы никакихъ отвѣтовъ. Перебирая свои поступки и слова, она вспоминала только то, что было послѣднее время, раскаивалась въ томъ, что она не послѣдовала совѣту Вронского, не разорвала прежде сношеній съ мужемъ, еще болѣе раскаивалась въ томъ, что не сказала Вронскому.

Но то, что привело ее въ это положеніе, самую связь съ Вронскимъ, она не вспоминала: это, ей казалось, должно было быть и не могло быть иначе. Ей было мучительно тяжело, но она не плакала. Ей казалось, что она ошиблась въ чемъ то и что надо только придумать, какъ поправить эту ошибку, но кромѣ того ей было стыдно и страшно. Когда кто нибудь подъѣзжалъ къ дому, ей казалось, что это ѣдутъ за нею и что ее повезутъ куда-то,[1067] и ей становилось страшно и стыдно.

Чѣмъ дольше продолжалось это положеніе, тѣмъ ей становилось мучительнѣе.[1068] Страхъ и стыдъ сковали ее. Она бы все отдала теперь, чтобы воротить сказанное.