ПСС. Том 20. Анна Каренина. Черновые редакции и варианты

Она[494] уже подходила къ дверямъ большой гостиной и слышала его шаги, но рѣшительно не знала, что она скажетъ ему.

Онъ думалъ и чувствовалъ хотя не тоже, что она, но столь же мучительное и тяжелое.

«Зачѣмъ, и неужели необходимо это страданіе нравственное, – думалъ онъ, – для человѣка, который хочетъ сдѣлать самое законное простое дѣло – взять жену. А чтожъ дѣлать? Ҍздить въ домъ, выжидать. И такъ[495] Облонскій далъ мнѣ замѣтить, что я долженъ былъ давно сдѣлать предложеніе, что я компрометировалъ. A мнѣ нужно знать, есть ли надежда? И вотъ теперь я, ничего не зная, не видавъ ее 8 мѣсяцевъ, рѣшаюсь сказать это слово. Рѣшаюсь получить отказъ – позоръ.[496] И я долженъ самъ сдѣлать этотъ страшный вопросъ, отчего не другіе за меня?[497] Все лучше, чѣмъ это мученье нерѣшительности, – думалъ Левинъ, входя въ гостиную. – И для нея это легче. Пускай же такъ и будетъ.[498] Заикнусь ли, не заикнусь, я скажу».[499]

Едва онъ вошелъ въ пустую гостиную, какъ услыхалъ звукъ ручки двери и увидалъ ее въ сѣромъ[500] платьѣ, входившую въ гостиную.

– Вы не устали послѣ вашихъ[501] подвиговъ на льду? – сказала она, съ улыбкой подавая ему руку.

– Я не во время, кажется? слишкомъ рано.[502] Но я только того и хотѣлъ застать васъ одну, – сказалъ онъ,[503] не садясь и не глядя на нее, чтобы не потерять смѣлости.

– Садитесь, Константинъ Дмитричъ, мы всегда рады вамъ,[504] – говорила она, сама не зная, что говорятъ ея губы.

Онъ взглянулъ на нее,[505] и она поняла по этому умному, все вдругъ понимающему взгляду, что нельзя было[506] говорить пустяковъ теперь. Она покраснѣла,[507] взяла альбомъ, лежавшій на столѣ, и стала открывать и закрывать застежку.

– Я сказалъ вамъ, что не знаю, надолго ли я пріѣхалъ....

«Какъ онъ помнить всѣ свои слова, – подумала она, – это непріятно».

– Что это отъ васъ зависитъ....

Она все ниже и ниже склоняла голову и не знала, что она отвѣтитъ на приближающееся. И еще ничего не случилось, но ей всей душой было жалко его – и себя.

– Можетъ быть, я съумасшедшій и надѣюсь на то, чего нельзя. – Лицо его дѣлалось все мрачнѣе и мрачнѣе. – Я пріѣхалъ за тѣмъ, чтобы предложить вамъ себя, свою руку, свою любовь. – А … быть моей женой.

Онъ поглядѣлъ на нее изъ-подъ опущенныхъ бровей такъ, какъ будто ждалъ только отказа. Она тяжело[508] дышала, не глядя на него; но какъ только онъ замолкъ, она подняла свои[509] свѣтлые, ясные глаза прямо на него и, увидавъ его[510] холодное, почти злое выраженіе, тотчасъ же отвѣчала то, что непосредственно пришло ей.

– Ахъ, зачѣмъ вы это говорите. Я не… Это нельзя, это невозможно, простите меня…

Онъ видѣлъ, что она съ трудомъ удерживаетъ слезы. <Какъ онъ сидѣлъ, такъ и остался, ухватясь обѣими руками за ручки креселъ и уставившись за уголъ висящаго со стола ковра, и на лицѣ его остановилась злая усмѣшка надъ самимъ собой.

«Еще бы, какже это могло быть?»[511] думалъ онъ, не поднимая глазъ, сидя неподвижно передъ ней и чувствуя, какъ, точно волны, наплывала и сплывала краска на его лицѣ.

Молчаніе продолжалось съ секунду. Наконецъ онъ поднялъ глаза. Онъ сказалъ:

– Простите меня, – и хотѣлъ встать, но она тоже начала говорить:[512]

– Константинъ Дмитричъ, будьте великодушны,[513] я такъ привыкла смотрѣть на васъ какъ на друга…

– Не говорите, – проговорилъ отрывисто, всталъ[514] и хотѣлъ уйти.

Но въ это самое время вышла Княгиня,[515] недовольная, но улыбающаяся своей четверговой улыбкой. Она сѣла и тотчасъ же спокойно начала говорить о томъ, что ей не было интересно и потому не могло быть ни для кого интересно. Онъ сѣлъ опять, ожидая пріѣзда гостей, чтобы уѣхать незамѣтно.[516]

Минутъ черезъ пять вошла пріѣхавшая подруга Кити, прошлую зиму вышедшая замужъ, извѣстная умница и болтушка Графиня Нордстонъ.

Графиня Нордстонъ была сухая, желтая, съ черными блестящими глазами,[517] болѣзненная и нервная женщина. Она любила Кити всей силой своей души, восхищалась, гордилась ею.[518] Любовь ея къ Кити, какъ всегда любовь замужнихъ къ дѣвушкамъ, выражалась только въ одномъ – въ желаніи выдать Кити по своему идеалу счастья замужъ. Левинъ, котораго она часто у нихъ видала, прежде былъ ей противенъ и непріятенъ, какъ[519] что то странное и чуждое, но теперь, когда онъ мѣшалъ ея плану выдать Кити за Удашева, она еще болѣе не благоволила къ нему. Ея постоянное и любимое занятіе при встрѣчѣ съ нимъ состояло въ томъ, чтобы шутить надъ нимъ.

– Я люблю, когда онъ съ высоты своего величія смотритъ на меня и или прекращаетъ свой умный разговоръ со мной, потому что я глупа и мнѣ не по силамъ, или онъ снисходитъ до меня; я это очень люблю: снисходить. Я очень рада, что онъ меня терпѣть не можетъ.