ПСС. Том 29. Произведения 1891-1894 гг.

Дурак я, что послушался его. Ему помирать всё равно. Куда–нибудь да выехали бы. Должно, и стоим–то мы недалеко от деревни. Дай закурю. Опять он достал папироску, долго бился, зажег и в то самое время, как он затягивался, ему показалось, что он слышит лай. Так и есть. Должно, Молчановка. Овраг за Молчановкой. — Микит! — крикнул. Никита не шевелился. И вдруг ему пришла радостная мысль сесть верхом и доехать до деревни. Верхом лошадь не станет. — Микит! — опять крикнул он. — Чаго? — откликнулся Никита. —А я хочу верхом ехать. Тут собаки лают, слышно. — Что ж, с богом. Вас[илий] Андр[еич] встал, отвязал лошадь, закинул поводья и, вступив ногой в шлею, с трудом, два раза оборвавшись, влез на лошадь; седелка мешала ему сидеть, но он подмостил под себя полы шубы и поехал. Он выбрался опять из сугробов наверх. Опять та же муть белая, тот же ветер неперестающий. По его расчетам деревня была против ветра. Лошадь, хоть и с трудом, но шла иноходью туда, куда он ногами и концами поводьев посылал ее. Минут 5 он ехал так, как вдруг перед собой и недалеко, казалось, он услыхал начавшийся слабо и всё усиливающийся и усиливавшийся протяжный, дошедший постепенно до высшей силы звук. Это был волк, и недалеко. Мух[ортый] насторожил уши и остановился. И В[асилию] А[ндреичу] стало вдруг холодно. Отобьешься, не найдешь деревни — хуже. Пропал я, подумал он и, повернув лошадь, пустил ее назад, теперь одного желая — вернуться к саням. Следа своего уж почти не видно было. То казался след, то, казалось, не было, но лошадь охотно шла по ветру. Но вот и сугроб в лощине, и в ней следы еще видны. Сейчас будут сани. И точно, Мухортый спустился, и вот и оглобли и платок на них, и вот и сани, наполовину уже занесенные снегом. Вас[илий] Ан[дреич] слез с лошади, привязал ее. — Микит! — Никита не шевелился. — Ох, замерзну я, — и на него нашел страх. Он хотел лечь на прежнее место, но оно было всё занесено. Смерть. За что? Матушки родимые, за что? Как же быков–то? И роща? И быки. Зачем быки? Милые мои, что же это? Остался бы ночевать, ничего бы не было! Ему сперва захотелось плакать, а потом он вдруг рассердился. Он зашел под ветер от саней, сел на корточки и опять достал папироску и стал раскуривать ее. Но он не мог не только зажечь, не мог держать папироски, руки его дрожали, и губы и зубы щелкали. Он выронил спячки, опустил руки и голову замер. «Зачем всё это? Зачем я жил, зачем наживал? И чорт побери и валухов и лес. На кой мне его ляд. Вот и деньги в бумажнике 700 р. серебра. На что их? Вот он крутит, засыпает. Издохнешь, как лошадь. Мужику что? А спит он или замерз. Должно, замерз. Одежонка плохая. Тоже живой был.[57]

У меня одежа, а у него что, замерзнет.[58] Он встал, посмотрел в сани. Они были полны снегом. Спина и плечи Никиты уже сравнивались, чуть был бугор, где была голова и плечо. — Микит! — крикнул Вас[илий] Анд[реич], сметая с него снег и шевеля его.

Чаво? — Жив? — Пока жив, — отозвалось из–под кафтана. — Застыл только. Что же, не доехал? Нет. Вернулся.

— Ложись. А то хуже. И Никита стал ворочаться и жаться, чтобы дать ему место. — - О–ох! — простонал он. — Ноги зашлись! Ложись, ложись.

И вдруг Василию А[ндреичу] стало жалко Никиту. Кабы не я, не пропал бы мужик. А смирный мужик. Как старался, и мальчонка ласкал. И не пил нынче. А веретьем не укрылся, лошадь пожалел. И Вас[илий] Андр[еич] опахнул с Никиты снег и полез в сани. —Ты не шевелись, я на тебя лягу, — сказал он, встал на отвод и лег на Никиту, покрыв его своим телом и шубой. — То–то хорошо, то–то тоже. Тепло, — проговорил из–под него Ник[ита] и быстро оборвал свою речь и тотчас же заснул. В[асилий] Андр[еич] слышал, как он захрапел под ним. И удивительнее дело, Вас[илию] Андр[еичу] стало вдруг хорошо: в голове мелькнула сноха старикова, подносившая ему вино, оглобли, трясущиеся перед ним, дуга, Никита с его иколкой, иконостас с Николаем угодником, хозяйка с гостями, всё это стало перемешиваться, и он тоже заснул. И видит он во сне, что он лежит на постели в доме и всё ждет того, кто должен зайти за ним. И спрашивает у жены: «Что же, не заходил?» Чей–то голос говорит: «Нет». А вот едет кто–то. Должно, он. Нет, мимо. «Миколавна, а, Миколавна, что же, не заходил?» «Идет», — вдруг проговорил он себе. «Сейчас», — и он проснулся. И что–то совсем новое, такое, чего и назвать нельзя, сошло на него, и он вошел в него, и кончилось старое, дурное, жалкое, и началось новое, свежее, высокое и важвое. Что же такое? — Да это смерть. — А, так это вот что, — сказал он и удивился и обрадовался. Он проснулся совсем, хотел встать, пошевелить ногами, но ног не было, хотел подняться на руки, и рук не было, и спину согнуть нельзя было, и спины не было. — Должно, смерть пришла. Что же, я ведь не знал как это, сказал он тому, в чьей власти он был. Я бы и рад теперь. Да я буду, буду. Всё хорошо. Слава богу, — сказал он и сам не знал, что с ним сталось: заснул он или умер.

№ 18 (рук. № 4).