ПСС. Том 49. Записки христианина, дневники и записные книжки, 1881-1887

— Вчера слышал горячий разговор наверху. Это меня обсуживали с Ал[ександром] Берс. Чтобы они об себе судили! Это только ухудшает их непонимание. После завтрака пошел и работал до 8 часов, копнили. Мне всегда с мужиками стыдно и робко. И я люблю это чувство. Вечером всё то же дома. Винт, потом приехал бр[ат] Сергей. Я ушел спать. (Всё это было в середу.)

Начал есть бульон, вспомнил о Федоте.

[3/15 июля.] Встал в 6. Они уже по 4 ряда прошли. Я косил с страшным напряжением. Маша принесла кофе и ушла. Рано пошел обедать. Заснул. Соня всё привередничает и говорит о себе. Это ужасное ее мученье.

Пошел на покос. Косили и копнили, и опять косили. Очень устал. «Тимофей, голубчик, загони мою корову: у меня ребенок». Он — пустой, недобрый малый — уморился, и все-таки бежит. Вот условия нравственные. «Анютка, беги, милая, загони овец». И 7-летняя девчонка летит босиком по скошенной траве. Вот условия. «Мальчик, принеси кружку напиться». Летит 5-летний и в минуту приносит. И понял, и сделал. Пришел страшно измученный. Маша принесла мне бульон и снесла Федоту. Вчера с Сашей говорили обо мне, нынче с братом.

Вот именно: чем это всё кончится.

[4/16 июля.] Спал крепко. Встал в 7. Пошел к брату Сергею. Он едет занимать деньги. Он всё решил и меня осудил. И я сдуру натощак разговорился с ним. И было ужасно мучительно.

Легче страшный физический труд. Дм[итрий] Фед[орович] принес переписанное. Я прочел — хорошо. Работа моя на покосе отстала — совестно.

Пришел с купанья. Сидят на крокете. Ильюша всё слышал и рассказал Тане. Констанция тут же. Меня задирают. Я начал говорить. И они как будто взволнованы, и им что-то нужно. Пошел на покос. Илья пошел косить. Скоро бросил. Я работал много. Вечером усталый сидел, хотел идти спать. Да, еще прежде жена стала говорить. И как будто хорошо. Хотя трудно сдерживалось раздражение. Говорит: надо жить в деревне, но как только разговор о жизни, так элюдируют. Потом уже вечером, когда я хотел идти спать, начался разговор. Таня как будто поддерживала меня. Сережа брат сочувственно молчал. До 2 часов говорили. Я измучился страшно и чувствовал, что праздно. (Так и вышло.)

[5/17 июля.] Утром проводил брата, убрался.⁹⁶ <После обеда>, т. е. завтрака послал Василия возить. Спал до 5 часов. Вечером отдал сено и ходил по лесу и обдумывал. Вечером разговор о жизни, но уже слабее. Стали сводить на нет.

[6/18 июля.] Дурной день. Встал в 8-м, убрался, хотел идти в Тулу, но почувствовал себя столь слабым, что поехал верхом. Перед отъездом приехал Артемов об земле. Я ему грубо и зло сказал: завидущие глаза. И поехал убитый. В Туле духота. В банках чистенькие, щелкают счетами и моча о губку, считают, постукивая, бумажки; а по дороге бабы навивают, мужики косят, скородят. Нищие и странники слабые, голодные идут. Приехал растертый и измученный, послал деньги на почту. Дорогой я ехал и мечтал о том, что, устроив правильно жизнь, т. е. отдавая другим хоть какую-нибудь долю, я должен прежде всего взяться за хозяйство. Я надеюсь, что мог бы теперь делать, не увлека[ясь] и всегда зная, что отношения с человеком дороже всего. В Туле Урусов. Очень много разговора. Дома попытки отношений — как будто мы всё разрешили и, вместе с тем, ничего изменять не надо.

[7/19 июля.] Встал в 7. Напился кофе, поговорил с M-me Seuron. Она рассказала, что Таня прибила Устюшу. Пошел к Артемову просить прощения. Но, к счастью или несчастью — не застал его. — Вернулся домой и имел несчастье сказать о неугасаемом чае. Сцена. Я ушел. — Она начинает плотски соблазнять меня. Я хотел бы удержаться, но чувствую, что не удержусь в настоящ[их] условиях. А сожитие с чужой по духу женщиной, т. е. с ней — ужасно гадко.

Книга, привез Ур[усов], Manuel.⁹⁷ Очень важно. — Хорошо.

Только что я написал это, она пришла ко мне и начала истерическую сцену, — смысл тот, что ничего переменить нельзя, и она несчастна, и ей надо куда-то убежать. Мне было жалко ее; но вместе с тем я сознавал, что безнадежно. Она до моей смерти останется жерновом на шее моей и детей. Должно быть, так надо. Выучиться не тонуть с жерновом на шее. Но дети? Это, видно, должно быть. И мне больно только пот[ому], ч[то] я близорук. Я успокоил, как больную. Приехали Урусов и Обамелик. Урусов очень слаб. Обамелик — дикий человек, научившийся всей внешности цивилизации. Не мог пойти работать.

[8/20 июля.] Встал рано, убрал при Урусове. Ходил гулять (мне стыдно стало гулять) с Ур[усовым] и Об[амеликом], и дикость выразилась особенно ясно. Девочки сварили обед нищим, но потом нарядились к обеду с цветами и, разумеется, всё пропало.

Вечером Головина. Раевский. Разговор за ужином с Таней. Но всё это уже не радует меня. Всё игрушки. И игрушкой делают святыню. Опять не мог пойти работать. —