ПСС. Том 59. Письма, 1844-1855 гг.

Знаешь, отчего я тебе не пишу часто, Лева, это я недавно узнал сам. Я всё собираюсь тебе писать чрезвычайно много и потому всё откладываю это день за день, и уж теперь накопилось столько вещей, что уже нет возможности всего написать, поэтому я и решился тебе писать только несколько слов, а все самые интересные по-моему вещи я не пишу потому, что им бы конца не было, а о себе я тоже уведомлять не буду. — Видишь, и в коротеньком письме одно предисловие заняло четверть листа. Теперь я живу в деревне, и как-то выходит так, что действительно по случаю хозяйства, которым я пристально занимаюсь, всё не найдешь свободного денёчка тебе написать, ибо, чтобы хорошенько тебе написать, надо не час, а день, да и лень тоже немного причиною моего молчания. Что это значит, что вы ни тот, ни другой не пишете? Знаешь ли, что и мне иногда, приходят дурные мысли. Вам с Кавказа надо писать почаще, одно, что меня успокаивает это то, что Хлопов сказал, что, есть ли что случится, то сейчас и без него напишут. Твой Набег, просто, как бы его назвать... очень, очень хорош... или я давно не читал ничего, что бы мне так пришлось по сердцу. Нет, и этим я не выражаю того, что хочу тебе сказать да ну просто... малина да и только. Знаешь ли, что я за месяц перед тем, как получить 3-й № «Современника», знал по Ведомостям, что в «Современнике» напечатан Набег Рассказ Волонтера Л. H., автора Истории моего детства. Тут как нарочно началась ростепель, и целый месяц я был в ожидании. Знаешь ли, что, зная тебя, кажется мне, довольно хорошо, я боялся, что этот рассказ тебе не удастся, чтобы тут невольно не ввернулось бы какое нибудь гусарство, или именно, как ты говоришь, Мулла-Нурство, даже если бы этого и не было, многие порядочные люди могли бы на разные вещи, вовсе не гусарские, смотреть как на гусарские. Одним словом, заглавие Набег меня беспокоило. Вдруг в одно прекрасное утро Николай мне принес, покуда я еще был в постеле, Современника, Я проглотил Набег. Зачем он так короток? Мало ли что мог ты еще прибавить, даже и тех офицеров, которые ходят в Пятигорске под музыку на бульваре и пьют чай в семейных домах в прикуску и т. д. Цензура верно опять много выкинула. Прочитав Набег, я должен был его прочесть вслух тётеньке Татьяне Александровне, потому что я в этот день ехал из Пирогова в Тулу, чтобы видеть Валерьяна, который в Туле совершал купчую на Мостовую, а с Современником мне расстаться не хотелось. Не сердись на меня, ради бога, и вспомни, что я действительно очень люблю тётеньку. Нет, лучше не стану ничего говорить об этом предмете, а то я тебя расстрою да и опять много очень придется писать. Скажу тебе только, что тётенька теперь со мной, и время идет у нас довольно скоро и хорошо. Она, действительно, очень и очень хорошая женщина, и чем больше я ее узнаю, тем более в этом убеждаюсь, это немного поздно, но mieux vaut tard que jamais [лучше поздно, чем никогда]. —

Писал ли я тебе, что Ферзен (который женился) велел мне тебе сказать, что он, бывши в это время с женой в Крыму, чутьем узнал, что Детство писано тобой, и что они, читая это с женой, оба плакали. Перфильевы молодые и старые, Аникеева, даже Горчакова (которая или себя не узнает, или показывает, что не узнает), милые Волконские, Костинька, которого это страшно мучает, что это не он написал, и многие другие чрезвычайно довольны твоим Детством. Одна Авдотья Максимовна сказала мне, что из всего видно, что ты пошел по князю Василью Николаевичу Горчакову, хотя и был умен, но был страшный разбойник и за то был сослан в Сибирь. «Вот уже, говорит она, и он стихи какие то написал. Уже это добра нечего ожидать».