ПСС. Том 85. Письма к В.Г. Черткову, 1883-1886

В довольно большом письме, на которое отвечает здесь Толстой, Чертков сообщает, что после отъезда его матери они уже 11 дней живут в помещении ремесленной школы, что при этих условиях вся жизнь упрощается и облегчается и что он начинает сомневаться в разумности своего постоянного пребывания около матери: «ее постоянное — не общение, а физическая близость ко мне, возможность... следить за каждым шагом моей жизни как будто только больше и больше теребит ее главную рану — сознание, что я не таков, каким она желала бы меня видеть». Дальше он говорит: «По письмам, доходящим к нам, оказывается, что в петербургском «обществе» очень заняты нашей свадьбой и что ходят самые нелепые слухи о нас. Это было бы решительно всё равно, еслиб эти слухи не отражались на моей матери, которая уже пишет нам, что надо сознаться, что мы сами содействовали распространению этих слухов и т. д... За себя я не беспокоюсь, я привык ко всей фальши обстановки, окружающей мою мать; да и за Галю я не беспокоюсь. Только, глядя на нее, жутко становится, когда подумаешь, что она может вместе со мною стать мишенью для всех этих надоедливых наблюдений, пересудов, сплетен, требований, разочарований... с которыми она еще не знакома; или, если и знакома, то — только в своей прежней сфере, к которой уже успела примениться. Впрочем, я уверен, что всё будет к лучшему, если мы только будем помнить нашего Хозяина и жить не для себя, а для других, кто бы они ни были. — Галя всё это время не очень здорова. Вообще она не крепкого здоровья. Но это прекрасно. Можно хорошо болеть, если приходится, — как вы знаете лучше нашего. И если известный процент людей должен болеть, то кому же и болеть, как не тем, кто полагает смысл жизни не в личном счастьи?.. Занимаюсь... проверкою окончания перевода «Что же нам делать» — той части, которую не успел проредактировать в Англии. Мне кажется, что вышло хорошо. Я не могу истратиться на издание этой книги, и потому мне пришла мысль предложить кому-нибудь из ваших американских почитателей издать это сочинение там на их собственный счет. Пожалуйста, пришлите мне адрес того из них, который, по вашему соображению, наиболее подходит: я бы ему написал, не откладывая. — Мы думаем выехать не раньше 16-го декабря, так что письмо от вас застало бы нас еще здесь»...

*125.

1886 г. Декабря 17—18. Москва.

Получиль вчера ваше письмо, милый другь. Помогай вамъ Богъ держаться того состоянія духа, въ к[оторомъ] вы его писали. Я говорю о томъ, какъ на васъ дѣйствуетъ ея болѣзнь. Это состояніе духа мы затеряли, а оно не только естественное, но неизбѣжное для разумнаго человѣка. «Помоги мнѣ чувствовать, мыслить, жить съ Тобою — Тобою, а въ остальномъ что бы ни было — все благо». Вотъ ей какъ Богъ поможетъ переносить страданія. — Самое главное, не противиться имъ, не желать ихъ прекращенія, не надѣяться на это. Тогда много легче. A мнѣ всетаки васъ очень жалко, милая А[нна] К[онстантиновна]. Такая вы маленькая, тихая, добрая и серьезная. — Ну, да будетъ Его воля. Напишите мнѣ поподробнѣе о болѣзни и страданіяхъ. Я, получивъ ваше письмо, подумалъ поѣхать къ вамъ. Если бы вамъ было тяжело, В[ладиміръ] Г[ригорьевичъ], и я бы вамъ могъ быть въ помощь, напишите. — А можетъ, вы теперь здоровы и веселы. И то хорошо.—

Такъ цензура насъ совсѣмъ хочетъ заструнить. Надѣюсь, что васъ это не огорчаетъ. Меня нисколько. Вѣдь часто говорять это, и я говорю, что цензура, насиліе вообще, достигаетъ обратныхъ цѣлей. Часто говоримъ это, какъ парадоксъ, a вѣдь это истинная, простая, очевидная правда, такая же несомнѣнная, что прикрыть заслонку — лучше разгорится печка. А я такъ и вижу это. Если бы это насъ огорчало, то это доказало бы, что мы такъ же близоруки, какъ они. Они работают тому же Богу, какъ и мы, только мы можемъ вѣрить тому, что мы вольные работники, а они невольные. Помню, недавно еще мы съ вами говорили, много ли есть людей, раздѣляющихъ нашъ взглядъ, и я считалъ по пальцамъ, а теперь я вижу, что не людьми надо считать, a явленіями различными. То тамъ, то здѣсь среди тьмы теперь загораются искры. Я ихъ вижу и радуюсь имъ. Я вотъ недѣли здѣсь занятъ поправками, прибавками къ драмѣ. Она нравится всѣмъ очень.¹ Я хотѣлъ было, чтобъ играли ее на народномъ театрѣ у Лентов[скаго],² но боюсь, что не придется отъ цензуры театральной, хотя въ драмѣ ничего нѣтъ нецензурнаго. Еще послѣднее время урывками писалъ продолженіе и уясненіе письма къ А[ннѣ] К[онстантиновнѣ] (знаете). Къ дѣлу Петрова³ и Сытина я стараюсь привлечь участниковъ — исправлять календари, азбуки, повѣсти, и кое-что дѣлается. Ну, прощайте, милые, дорогіе друзья, пишите такія же хорошія письма, вытекающія изъ хорошаго душевнаго состоянія. Да, и забылъ. Права А[нна] К[онстантиновна], жестокаго ничего нѣтъ въ письмѣ. Надо вскочить въ ея душу и оттуда посмотрѣть, чтобъ судить. А судить потому, что мнѣ больно, о человѣкѣ, к[оторый] сдѣлалъ больно, — вотъ что жестоко. Прощайте, цѣлую васъ.

Л. Т.