Псы и убийцы

(Ах какая сволочь, правильно он тогда рассчитал, что я его буду убивать своими руками, не доверю псу! То есть это я сейчас готов, а тогда я дурак еще был вислоухий.)

Но я себе легкой кары не хочу и все подробно описываю в рапорте. Тогда Старший из Расследующих вызывает меня к себе, при мне жжет мои показания и предлагает хорошенько подумать. Я думаю больше суток, потом составляю повторный рапорт.

Ну, тут уже они отступают, дело закручивается совсем-совсем в другую сторону, и мне светит трибунал — причем даже не простой, а ускоренный. Чего я и добиваюсь. Лучше всего, если на заседание пригласят весь курс или хотя бы мой отряд — бывший мой. Я знаю, так делают. Чтобы все знали, что и как и не распространяли дурацких слухов. Но меня передают в другое ведомство, и там начинаются такие дела, что я чуть было не жалею о своем выборе. Вздор, вздор, об этом жалеть нельзя, я хоть так обязан выплатить долг. Только поэтому я и жив еще — не разбил голову о стенку, не бросился на стражников. У нас подготовка лучше, так что я бы даже сейчас смог одному-двум до мяса добраться — а там они своих псов не сдержат, да и сами не сдержатся.

Но все-таки у меня в голове что-то перемешалось, и я ничего не понимаю. Я же с самого начала все рассказал, чего же они еще добиваются?! И зачем… Ладно. Что знаю — умолчу. Ни к чему из-за нескольких мерзавцев бросать тень на всех.

Вдруг утром за мной приходят и ведут куда-то. Не на второй этаж, где обычно происходят допросы, а по лестнице вниз. Сначала я думал, что уже (как же без суда-то? Ну, без суда — ладно, но почему даже приговор не зачитали?!), но мне какой-то розовой дрянью закрашивают синяки, дают переодеться и выводят с черного хода к закрытой рессорной повозке мамочка, это к кому же?! Всю дорогу гадаю, бормочу что-то (сопровождающие смотрят настороженно). Ну, чего вы хотите — двадцать девять дней в одиночке. Дни я точно считал — это чуть ли не единственное, что мне оставалось.

А понимаю — к кому, только когда меня ввели. Узнал я его сразу, хотя он не очень похож на свои портреты.

Среднего роста, очень легкий в движениях (ему под шестьдесят, как я прикидываю, но ни за что не скажешь). Довольно светлый, почти рыжий, пожалуй, самый светлый из всех, кого я видел. Правда, среди ларов такие бывают, но он, конечно, не лар, — за одну такую мысль недолго под трибунал…

Тут он со мной разговаривает, и я понимаю, что все время думал о ненужном. Даже сначала не разбираю речь, она льется, льется как сон. Чистые стены, окно широкое… плакать хочется…

Я прихожу в себя от того, что он трясет меня за плечи. Снова, значит, о ненужном думал.

Ближайший Друг внимательно осматривает меня, и я впервые замечаю, что мы в зале одни. Охраны нет, догов-телохранителей — тоже, а эту моду все Старшие себе завели. Впрочем, ему охрана ни к чему, он ведь боец первый в стране. На этом он и выдвинулся в свое время — боец, философ, ученый, целитель… Опять, что ли, ненужное в голову лезет?

— Тебя что, били? — говорит он, и я поспешно объясняю, что нет, не били, просто я сам упал на ступеньках и набил синяк.

— Где?

А я знаю — где? Лучше спросил бы, где я цел остался.

— Вот здесь, — показываю наугад.

— А здесь тоже? — он сильно проводит пальцем по моей щеке и показывает: на пальце осталась розовая полоса.

Мне нечего сказать, я опускаю голову, а он продолжает. Мол, что ж ты мне-то молчал? Обратно в это заведение я тебя ведь не отправлю, я никогда еще не отправлял, независимо от вины. Выгнать их, что ли, снова, отдать под суд — а что толку, их уже сколько раз вычесывали сверху вниз и слева направо, и никуда от этого не деться. Все эти Проверяющие, Расследующие, Старшие… Тебе сколько лет?

Я отвечаю, потом на вопрос о семье отвечаю и как-то незаметно выкладываю ему всего себя с потрохами, по самые эти самые. Но ему, оказывается, все известно, он кивает и останавливает меня:

— Знаю, знаю. И твое дело знаю, мне доложили. Еще бы — двойная измена двух лучших курсантов за два дня! Но вот то, как ты себя под следствием вел, меня удивляет. Скажи, это правда? И чего, собственно, ты добиваешься?

Говорю, что совершил предательство и хочу понести заслуженную кару. Он спрашивает: неужели я считаю заслуженной кару за то, что пощадил своего друга, или за то, что мой друг пощадил свою девушку?

(Да что он, издевается, что ли?! Вроде непохоже.)

— Да, считаю. Потому что он предал всех нас.

Он морщится:

— Ясно. Впрочем, с тобой он действительно поступил паршиво. И все равно хорошо бы его найти, поговорить… Менять что-то надо.

Я чуть язык себе не откусил. С кем? С ним? С такими, как он, — что-то менять?

— Ну не с таким же, как ты, — отвечает Ближайший Друг, и я соображаю, что последнюю мысль высказал вслух. — Хотя, конечно, извини, — это не твоя вина… Во всяком случае, не только твоя.

И дальше он что-то такое понес — я только отдельные фразы улавливаю. Надо понимать, это тоже пошли мысли вслух: