Когда я продаю молодых канареек, то вместе с ними избавляюсь и от трех моих самок-производителей, а также от одного прежнего самца. Их я заменяю лучшими представителями нового поколения. Самок я заменяю потому, что те не очень-то продуктивны. У одной в каждой кладке было лишь по два яйца, и всего я получил от нее только пять канареек. Другая неслась исправно, да только все время норовила разрушить гнездо и разбросать яйца по всему полу. Третья оставляла гнезда, когда птенцам не было еще и недели от роду. Я спасал их, подсаживая в другие гнезда, но все же такую лучше сбыть с рук. Самца я продал из-за того, что он повадился есть яйца.
Все молодые птицы даже еще лучшие летуны, чем их родители. Наблюдать за ними чистое удовольствие. Шорох их крыльев звучит как музыка. Оттого что они так много и так хорошо летают, они находятся в прекрасной форме и лапки у них длинней, чем у обычных канареек. Вот бы позвать мистера Линкольна и показать ему мой вольер и моих канареек. Я часто об этом думаю, но разве объяснишь такое моим родителям? Жаль, что люди не такие, как канарейки.
Днем я часами наблюдаю за полетом птиц. И чем я больше смотрю, тем отчетливее и рельефнее становится мой сон. Я настолько глубоко погружаюсь в мир канареек, что мои сны почти перестают зависеть от того, что происходит днем. Я даже перестаю быть уверенным в том, что мне, казалось бы, хорошо известно. Перестаю понимать, отчего в моем сне то или другое обстоит так, а не иначе, и что может из этого получиться. Сны стали такими непростыми, что кажутся не менее реальными, чем сама жизнь, и это еще слабо сказано.
Я перестаю ставить на канарейках опыты, связанные с их способностью летать. В моем сне я и так все давно понял. Теперь, когда я уже не просто мальчишка, полеты интересуют меня гораздо меньше – во всяком случае, как человека. Куда приятнее любоваться свободным, естественным полетом птицы, чем наблюдать, как она летит с привешенными гирьками или с выщипанными перьями. Полет практически невозможно разложить на составляющие элементы. Овладевать нужно всем сразу, нельзя научиться летать по частям.
Цены на канареек действительно поднимаются, и я продаю своих птиц оптовому покупателю из Филадельфии за еще более высокую цену, чем ожидал. Прибыль за год составляет свыше тысячи долларов. Сперва мать не может в это поверить, а затем требует, чтобы я ей платил «за постой». Говорит, раз я живу у нее в доме и зарабатываю почти столько же, сколько отец, то должен вносить свой вклад. Мне все равно. Я держу канареек не ради денег. Отец говорит «нет»: он собирается положить вырученные деньги в банк, чтобы я смог оплатить учебу в колледже. Меня и это мало интересует. Дело в том, что я вообще в колледж не собираюсь. Единственное, чего мне хочется, – это выращивать моих канареек и летать с ними по ночам. Но этим я могу заниматься где угодно. Совсем не обязательно отправляться для этого в колледж.
А вот что меня действительно беспокоит, так это то, что меня могут призвать в армию, как только мне исполнится восемнадцать. И с этим ничего не поделаешь. В армии-то мне канареек держать не разрешат, это уж точно. Не знаю, продолжится ли там мой сон, если у меня перед глазами не будет канареек. Однако вполне возможно, что, когда призывная комиссия увидит мою выпирающую, как нос корабля, грудную клетку, она сразу же меня забракует. Остается надеяться только на это.
Теперь отец относится к моим канарейкам совсем по-другому. Он очень ими гордится и то и дело рассказывает кому-нибудь в школе о них самих и о том, сколько денег я на них заработал. Там и без того все знают, что я помешан на птицах, но теперь всплывает денежная сторона дела.
Я демонстрирую один из моих орнитоптеров на уроке физики – он имеет такой успех, что его помещают в стеклянную витрину, стоящую в школьном зале. Это делает меня местной знаменитостью, эдаким чудаковатым Птахой, гением по части птиц, которого «еще выберут в сенаторы». Меня это мало заботит: если я и счастлив, то лишь оттого, что мне никто не мешает заниматься моими делами. Иногда мне очень хочется рассказать о моем сне Элу, но я понимаю, что не стоит. Он не поймет. Эл реалист. Он попросту решит, что я окончательно спятил, вот и все. Кроме того, я боюсь, что мой сон растает, если о нем кому-нибудь рассказать.
Зиму я провожу в вольере, обучая детей Перты. По ночам я летаю и затеваю всяческие игры, теперь с моими собственными детьми, а днем как бы тоже продолжаю с ними играть, но уже как человек, а не кенар. Оба выводка настолько похожи, что обучать птенцов Перты мне совсем не в тягость, даже наоборот. Я знаю их, как своих собственных.
Детей Перты, а заодно и ее саму, я учу прилетать на свист. Он очень похож на тот звук, которым я научился отвечать, когда канарейки «квипают», чтобы я им дал корм. По этому сигналу они летят ко мне и садятся на руку, чтобы я их покормил. Они едят из моих рук, склевывают с пальца, берут корм из моих губ – все, что угодно. В конце концов они совсем привыкают не бояться меня – ну прямо как моя Пташка. Они и вправду мои дети, даже днем.
Теперь я учусь в выпускном классе и предпочитаю ездить на велике, а не на школьном автобусе: не люблю общаться с другими людьми. С Элом мы иногда видимся, но он с головой ушел в спорт. Этой зимой он пытается пробиться в финал чемпионата округа по борьбе. Ему это удается, и он решает попробовать стать чемпионом штата. Я посещаю его выступления, когда они устраиваются в нашем округе, однако в Гаррисберг, где проходит финал чемпионата штата, мне уже не добраться. Эл побеждает в финальной схватке, уложив соперника в первом периоде.
В конце февраля погода стоит хорошая, и в один особенно теплый день я решаюсь! Выбираю из детей Перты самочку, с которой у меня установился особенно тесный контакт. Она так похожа на мою дочку из последнего выводка. Я сажаю ее на палец и выношу из вольера. Выйдя во двор, осматриваюсь, нет ли поблизости ястреба или кошки. Все чисто. Я подбрасываю ее в воздух, как уже не раз проделывал в вольере; этот старт я отрабатывал с канарейками в центральной части вольера, где висят гнездовые садки и куда открываются двери больших клеток. Зачем канарейкам нужно такое начальное ускорение? Чтобы они поднимались выше; точно так же поступают с голубями или охотничьими соколами.
Моя канарейка летит вверх, а затем садится на крышу гаража. Ее полет, который в клетке казался верхом совершенства, теперь выглядит неуклюжим. Она скачет по краю ската и «пипает» мне оттуда. На фоне огромного синего неба она кажется особенно маленькой – желтенькой и беззащитной. Я свищу и подставляю палец. Она сразу же слетает вниз и берет у меня из губ приготовленное лакомство. Я глажу ее по головке. Она взъерошивает перья и слабо пищит. На открытом воздухе ее писк почти не слышен. Она очень красивая, лимонно-желтого цвета, еще более насыщенного, чем у Пташки. В лучах зимнего солнца она прямо-таки светится чистотой.
Я подбрасываю ее, но на этот раз она летит дольше, перелетает через весь двор и приземляется на устроенный над крыльцом навес, на котором так любили сидеть мои голуби. У меня екает сердце. Канарейка летит очень красиво, но слишком уж далеко. Во рту пересыхает настолько, что мне едва удается свистнуть. Канарейка устремляется прямо ко мне и лихо опускается на палец – без лишнего порхания, просто сложив крылья.
В последующие дни я в основном вожусь с остальными птенцами Перты. Я подбрасываю их вверх по одному, и они все ко мне возвращаются. Это куда интересней, чем запускать голубей. Или модели самолетов. Ведь мои канарейки летают только благодаря мне и возвращаются только ради меня.
Каждую ночь я ожидаю, что теперь и мне самому доведется полетать на воле, но этого не происходит. Я ничего не понимаю… В моем сне дети начинают вылетать на свободу, я вижу, как они кружат над клеткой, но меня самого в ней словно заперли.
Через неделю я пробую подбрасывать сразу двух птиц. Я боюсь, что они могут не обратить внимания на мой свист, но все идет прекрасно, они возвращаются прямо ко мне. Я отпускаю их полетать на все более долгое время и не спешу подзывать свистом. Одной паре я разрешаю летать целых пятнадцать минут. Однажды я прохожу через двор, сажусь на ступеньку крыльца и любуюсь ими оттуда – вместо того чтобы делать это, стоя перед вольером. Услышав свист, обе канарейки возвращаются без проблем. И все равно я сам не летаю; похоже, я стал узником моей клетки.
В моем сне я все чаще и чаще смотрю наружу и хочу вылететь за дверь. Я расспрашиваю деток, что они видят на воле, и они рассказывают, что мир вокруг нашей клетки совсем другой и летать в нем совершенно иное дело. Это совсем не то что слетать вниз к кормушке или перелететь с одного насеста на другой, это полет ради самого полета, когда тебе больше ничего не нужно.
Вскоре один из молодых самцов садится на ветку дерева, нависающую над нашим домом, и начинает петь. Как здорово слышать такое прекрасное пение под открытым небом. В его песне чувствуется простор, она звенит, улетая в вышину.
Наконец, я подбрасываю всех птенцов Перты разом. Раздается шум крыльев, и мои подопечные разлетаются во все стороны. Большинство из них возвращается к тем местам, где они бывали прежде. Как хорошо смотрятся эти желто-зеленые искорки на крыше и на деревьях. Кстати, на ветках как раз распускаются молодые листочки. Один желтый самец начинает петь, сидя на трубе нашего дома. Желтое пятнышко на фоне синего неба – каким чистым, пронзительным кажется мне это сочетание!
Теперь меня заботит, как далеко они могут улететь. Если они залетят слишком далеко, то могут не расслышать мой свист. У канареек нет соответствующего инстинкта, они не могут возвращаться домой, как голуби. По правде сказать, у них вообще почти не осталось инстинктов, которые нужны, чтобы летать на свободе.
Выждав минут пять, я свищу, и семеро из двенадцати немедленно спускаются ко мне. Они буквально падают вниз камнем и приземляются мне на пальцы, ладони и предплечья. Они прямо-таки виснут на мне; я захожу с ними в вольер, угощаю лакомствами и сажаю в их клетку. Выйдя опять во двор, я вижу, что другие пять птиц уже сидят на крыше вольера. Я снова свищу, и они тоже устремляются ко мне и садятся на мои пальцы. Таким образом, все проходит хорошо. Но мне интересно, что произойдет, если их напугает кот или ястреб. Не забудут ли они, что нужно возвращаться на мой свист, не поддадутся ли панике? Мне кажется, что следующей ночью я уже точно смогу полетать на свободе, но этого опять не происходит. Даже теперь, когда летать на свободе начали все, я по-прежнему не могу покинуть вольер.
Наступает весна, и я начинаю выпускать птиц полетать на воле каждый день. Они привыкают к этому и с нетерпением ждут, когда я снова их выпущу. Другие канарейки, которые мне нужны для дальнейшего разведения, похоже, и не догадываются, что происходит поблизости. В моем сне я почти перестаю с ними общаться: наверное, чувствую за собой вину.
Когда я открываю дверцу клетки, где живут мои летуны, они уже тут как тут, прыгают через порог и вскакивают мне на пальцы еще до того, как я свистну. Я выхожу из вольера и останавливаюсь на открытом месте, а они так и сидят на моих руках и плечах. Мне совсем не нужно, чтобы они взлетали, прежде чем я подброшу их в воздух. Если кто-то срывается с места, я свистом возвращаю его обратно. Вскоре все привыкают к этому правилу. Это как в случае с фальстартом, когда все бегуны должны снова занять исходную позицию. Мои канарейки должны не только летать в свое удовольствие, но и знать правила безопасности.
Через месяц я уже могу позволить им всем, включая Перту, летать на свободе целый час. Они помнят, что их территория ограничивается нашим двором, и никто не залетает слишком далеко. Иногда случается, что кто-нибудь улетит за наш забор, на окраину бейсбольного поля, но там нет деревьев, на которые можно сесть, так что приходится возвращаться. Одна канарейка отваживается направиться к сгоревшему амбару Косгроувов, что стоит ниже по склону холма, но вскоре возвращается обратно. Постепенно все узнают, что где находится поблизости, и запоминают приметы, которые помогают возвращаться к вольеру. Потихоньку я прихожу к убеждению, что канареек можно приучить жить на воле, как это делают голуби, в незапертом вольере, похожем на голубятню. В моем сне я по-прежнему не летаю на свободе, но начинаю понимать, в чем дело. Штука в том, что я сам мешаюсь у себя на пути.
Вся затея с полетами на воле слишком тесно связана со мной, Птахой, тем парнем, от которого она целиком зависит. Ведь это я выношу птиц из вольера, усадив их на свой палец, я подбрасываю их в воздух. Однако в моем сне я не могу вступить в контакт с самим собой, оставшимся человеком. Я могу себя видеть, но не в силах привлечь собственное внимание, так что продолжаю как бы не существовать.
Таким образом, для меня не остается шансов на то, что мне свистнут или вынесут меня из вольера. В моем сне нет другого способа покинуть вольер. Так что мне мало желать оказаться за его пределами, этого совсем недостаточно.
Тогда мне приходит в голову новая идея. Я решаю соорудить дверцу, через которую можно будет входить в клетку и выходить из нее совсем по-другому, и сделать ее на манер голубиной. Конструкция получается такая: с верхней части проема, ведущего наружу, свисают внутрь тонкие проволочки, перекрывая вход. Так что канарейка может приземлиться на досочку, являющуюся продолжением порога, и «войти», отведя назад и раздвинув проволочки. Но выбраться из клетки тем же путем уже нельзя: помешают вернувшиеся на место проволочки, которые упрутся в порог и никого не выпустят. Вопрос в том, смогу ли я научить моих канареек пользоваться таким входом?
Соорудив это устройство, я, как обычно, выношу моих птиц из вольера и подбрасываю вверх. Когда я хочу, чтобы они вернулись, то просовываю руку через новый вход, так что моя ладонь оказывается на посадочной площадке, и свищу. Канарейки по очереди возвращаются и садятся ко мне на палец. Я втаскиваю их в клетку. Внутри я угощаю их лакомством. Проделываю это несколько раз.
Затем, вместо того чтобы выпускать их через обычную дверь или выносить, посадив к себе на пальцы, я отстраняю свисающие проволочки, потянув их на себя, так что проход открывается, фиксирую, а сам встаю снаружи вольера, причем так, чтобы канарейки могли меня видеть, кладу палец на дощечку и подаю свистом сигнал. Они быстро понимают, в чем дело, и вылетают через дверцу, чтобы вскочить на мой палец. По мере того как они это проделывают, я всех по очереди подбрасываю вверх. Мы повторяем это до тех пор, пока все не начинает происходить автоматически, как нечто само собой разумеющееся. После этого я могу просто встать снаружи рядом с дверцей, свистнуть, и они покинут клетку. Вскоре они начинают это делать, лишь только я приподниму и раздвину проволочки. Теперь они могут выбираться наружу самостоятельно, когда я предоставляю им такую возможность.
Всякий раз я подкрепляю их возвращение ко мне свистом и подбрасываю опять в воздух. Я пробую свистеть для каждой из птиц иначе, чтобы в случае чего можно было подозвать их по отдельности, но ничего не получается, они этого не различают. Нельзя требовать от канарейки чересчур многого. Однажды на уроке биологии я препарировал одну из мертвых птиц и удивился, насколько маленький у нее мозг; собственно говоря, даже глаза канарейки, и те весят больше, чем все ее мозги. Нельзя требовать от них, чтобы они запомнили слишком уж много сложных вещей.
Проходит много времени, прежде чем мои птички привыкают сами забираться в вольер. Сперва я кладу внутри рядом с дверцей что-нибудь вкусненькое и подаю свистом сигнал. Когда это не срабатывает, пробую сажать их на дощечку у входа, но они все равно не хотят раздвигать проволочки. Думаю, канарейки более чувствительны к прикосновениям, чем голуби. Тогда я начинаю оставлять проволочки приподнятыми – тут они заходят и лакомятся. Наконец, мало-помалу они все-таки набираются храбрости и привыкают раздвигать проволочки, чтобы войти, когда им понадобится. Дело сделано. Теперь они фактически могут жить такой же жизнью, как голуби, которым позволено летать на свободе. В результате они становятся поразительно быстрыми и проворными летунами, так что теперь я не слишком-то беспокоюсь насчет котов и ястребов – даже несмотря на то, что у моих канареек за спиной по три сотни поколений, проведших жизнь в клетках.
В одну из ночей в моем сне я поднимаю голову и вдруг вижу отверстие в стене клетки: проволочки приподняты. Я подлетаю к порогу и выпрыгиваю на дощечку. Свершилось то, о чем я так долго мечтал в своих грезах. Наконец-то я полетаю на воле.
Взлетаю на крышу вольера. Прыгаю по карнизу, смотрю вниз на землю, затем на крышу нашего дома на другой стороне двора. Стоит прекрасная погода, все так красиво, листочки только что распустились, по небу плывут большие, мягкие, белоснежные облака. Я подпрыгиваю. Описываю круг, рассекая воздух, ощущая упругость ветра каждым перышком своих крыльев. Смотрю вниз и вижу, каким маленьким стал двор. Делаю еще один круг, потом приземляюсь на край водосточной трубы. Этот мир одновременно и больше, и меньше того, к которому я привык. Он больше потому, что я могу видеть дальше, а меньше оттого, что я смотрю на него сверху и знаю, что он мой – гораздо более мой, чем когда-либо.
Я взлетаю с крыши и лечу почти вертикально вверх, как можно выше, не куда-нибудь, а просто чтобы почувствовать небо, стать ближе к нему. Затем я складываю крылья и начинаю падать; мое падение продолжается до тех пор, пока перья не начинают трепетать на ветру. Тогда я расправляю крылья, они подхватывают меня, и я опять взмываю прямо вверх, потом теряю скорость и сваливаюсь в долгую, затяжную петлю. Опять смотрю вниз.
Там мой двор, я могу видеть его весь сразу. Все, что там находится, я могу разглядеть, не поворачивая головы. А еще мне видны все бейсбольное поле и ведущая к кладбищу улица Черч-лейн. Я нахожусь как раз над деревом, стоящим в углу нашего двора. Спускаясь вниз медленными кругами, я высматриваю ветку, на которую смог бы сесть, и нахожу одну подходящую почти на самой верхушке, на той стороне дерева, которая обращена в сторону двора. Я приземляюсь, взъерошиваю перышки. Чувства переполняют меня. Я ощущаю себя самим собой, вплоть до мельчайшей клеточки моего организма.
Я смотрю в сторону вольера. Из него выходит Перта и встает на дощечку у дверцы. На крыше вольера сидят двое наших сыновей и одна дочка. Сперва я подумываю, не «пипнуть» ли, сообщая им, где я, но вместо этого решаю спеть. Моя песня переливается в лучах солнечного света и взлетает к синему небу. У меня такое чувство, будто звуки ее несут меня вдаль, словно облака.
Я ощущаю себя частью всего, к чему прикасается моя песня. Пока я пою, Перта взлетает и садится рядом на ветку. Она чувствует то же самое, что и я, и просит меня покормить ее. Я кормлю ее и опять пою, а потом кормлю ее снова. Взлетаю, зависаю над ней и опускаюсь. Это лучше, чем когда-либо прежде. Закончив, я принимаюсь летать над Пертой небольшими кругами. И пою, паря в воздухе. Я забываю, что я Птаха, – нет, я настоящая птица, и это уже не сон. Я летаю всю ночь напролет и могу отправиться в любое место, где днем бывают мои канарейки. Правда, есть и другие места, куда мне хотелось бы полететь, – например, к газгольдеру, или к мельничной запруде, или туда, где у нас была голубятня на дереве, – но у меня не получается.
Днем я только и думаю, что об этих полетах. В моем сне все кажется совершенно реальным, и мне все труднее верится, что то, чем я занимаюсь днем, и есть моя настоящая жизнь.
Однако приближается новый период гнездования, и мне пора подумать о том, что делать дальше. Я уже практически решил, какими будут пары, и начинаю давать канарейкам яичный корм и одуванчики, чтобы подготовить их к спариванию. Когда я отсажу этих птиц в гнездовые клетки, можно будет убрать перекрытие, разделяющее большую клетку на два этажа, и тогда она вся будет в распоряжении моей семьи.
В начале апреля я соединяю намеченные пары. Той же ночью в моем сне Перта и я летим к самым дальним местам, куда только можно добраться. Мы гоняемся друг за другом взапуски, а иногда, подлетая слишком близко, соприкасаемся крыльями. Меня так и подмывает перевернуться в воздухе, как это делают голуби-турманы, но канарейки так никогда не летают.
Перта заявляет, что ей не хочется строить наше гнездо в вольере, она желает свить его на дереве. Это и моя мечта тоже, но в моем сне я чувствую себя удивленным. Если во сне у Перты будет гнездо на дереве, неужели подобное случится и наяву?
На следующий день я по уши занят тем, что кормлю и пою птиц в гнездовых клетках, а также присматриваю, как идет спаривание. У большинства пар это не первое гнездование, так что дело продвигается быстро.
Еще до того, как погрузиться во все эти хлопоты, я выпускаю мою семью полетать на воле. Закончив, я, прежде чем идти ужинать, свищу им, чтобы они вернулись в клетку. Прилетают все, кроме Перты. Ее я начал обучать позже, чем остальных, поэтому свищу снова. Она приземляется на дощечку и, когда я протягиваю палец, вскакивает на него. Она что-то держит в клюве – это сухая травинка.
На следующую ночь мы с Пертой тщательно осматриваем все дерево и находим развилку, которая подошла бы для гнезда. Мне приходит в голову, что днем можно было бы залезть на дерево и установить на нем соответствующий каркас, но решаю этого не делать.
На следующий день Перта не возвращается, когда я ее подзываю. Понятно, что она вьет гнездо где-то поблизости. Вот и еще одно событие, которое началось во сне, а теперь происходит наяву. Ставлю блюдце с семенами и поилку на крышу вольера, где можно не опасаться котов, и надеюсь на лучшее.
Мы с Пертой строим гнездо очень долго. Это гораздо труднее сделать без проволочного каркаса и без надерганных ниток мешковины. Мы собираем сухие травинки и веточки везде, где только можно. В гараже есть старое соломенное кресло, сплетенное отцом много лет назад, еще до того, как я родился. Мы выдергиваем из него соломинки и используем их, чтобы укрепить гнездо по краям. Конструкция получается очень красивой. Я делаю то, что мне велит Перта, мною как бы руководит сила ее инстинкта. Мы успеваем закончить постройку гнезда за два дня до того, как в нем появляется первое яйцо.
Гнездо просто потрясающее. На какие только ветки я не сажусь, чтобы увидеть его под разными углами. Мы подыскали действительно прекрасное место. Его нельзя обнаружить ни с воздуха, ни с земли. О том, что оно здесь, ни за что не догадаться ни одному ястребу и ни одному коту. Я пою своей подруге, сидя на разных ветвях нашего дерева, а потом слетаю вниз, чтобы принести ей семена и воду с крыши вольера.
Днем я сразу нахожу, где Перта свила гнездо. Оно в точности там, где мы его устроили в моем сне. На этот раз яйца у Перты могут оказаться оплодотворенными, об этом мог позаботиться один из молодых самцов из ее же прошлого выводка. Надеюсь, что это так и будет. Некоторые другие мои летуны тоже начинают вить гнезда. Большинство из них, подобно голубям, делает это в большой общей клетке, где они надежно защищены. Только одна из канареек, как и Перта, вьет гнездо снаружи. Это та самая желтая птичка, которую я первой выпустил полетать на свободе. Она выбрала место на дереве, ветки которого нависают над крышей нашего дома. Это тревожит меня, потому что здесь до него могут добраться коты. Меня мучает мысль, должен я пытаться перенести гнездо на другое место или нет. В конце концов решаю положиться на удачу и оставить гнездо на прежнем месте.
