Пташка

Я опять закрываю глаза. Хочу покончить с моим сном. Его нужно прекратить. Дети остались одни, Перта мертва. Я догадываюсь, что она умерла, не только по тому, как она лежит, но и по тому, что это все еще мой сон. Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь на том, что этот сон должен кончиться. Наконец он как бы выскальзывает из-под меня, прекращается, хоть я и не просыпаюсь. А я знаю, что спать без сновидений и означает быть мертвым.

Проснувшись утром, я не могу шевельнуться. С удивлением обнаруживаю, что еще жив. Но ни двигаться, ни открывать рот мне совсем не хочется. Мозг утратил контроль над телом. Я чувствую, что существую как бы отдельно от него. Хорошо вижу, как в комнату входит мать, о чем-то долго говорит, приходит в ярость, затем пристально смотрит мне в глаза, орет на меня и выбегает из комнаты. У меня такое чувство, что я нахожусь где-то в другом месте.

Все вещи в комнате выглядят так, словно я разглядываю их в бинокль, как некогда моих канареек. Затем я вижу доктора. Вижу, как меня увозят в больницу. В зависимости от того, как много мне хочется увидеть, я то прикрываю глаза, то открываю их шире. У меня такое чувство, что я никогда больше не усну, никогда не увижу снов, никогда не шевельнусь. Все, что я могу делать, – это смотреть; мне это даже нравится. Мне приподнимают то ногу, то руку. Задают вопросы. Я не отвечаю. Не хочется. Даже мой голос не принадлежит мне. Я где-то на полпути между самим собой и чем-то еще. Затем я все-таки засыпаю. Каким-то мертвым сном.

Такое впечатление, что между тем моментом времени, когда я засыпаю, и тем, когда просыпаюсь, отсутствует всякая связь. А пробуждаюсь я в больнице. Причем голодный. Я ем и могу двигаться. Похоже, мой сон ушел навсегда. Даже не знаю, как следует к этому отнестись. Я чувствую себя малым ребенком: все для меня внове – и еда, которую мне дали, и даже я сам; хочется рассмотреть все, что меня окружает, понюхать, послушать, попробовать на вкус. Поднимаю руку и разглядываю ее. Такое впечатление, будто вижу ее впервые.

Через трое суток меня выписывают и отправляют домой. Провожу в постели еще неделю и все это время не перестаю наслаждаться тем, что попросту являюсь самим собой. Отец говорит, что взял на себя заботу о канарейках. Он рассказывает, сколько новых птиц пересадил в клетки-садки, в какие гнезда отложены яйца и сколько их в каждой кладке. Меня это не интересует. Все кончено. Мне даже страшно: не хочу, чтобы все вернулось. Он интересуется, что делать с птицами, летающими на свободе. Спрашивает, не запереть ли их в клетке. Говорит, что насчитал по меньшей мере пятнадцать молодых самцов, распевающих на деревьях, но, может быть, их вдвое больше. Там скачут по веткам триста с лишним долларов. Мне даже не хочется это обсуждать.

Однако на третий день после того, как я снова иду в школу, все начинается сызнова. У меня на носу куча выпускных экзаменов, а я не могу заставить себя к ним готовиться. Мне нравится совсем другое: разъезжать на велосипеде и разглядывать людей, которые меня окружают. До этого я не слишком-то обращал на них внимание. Если присмотреться, они не менее интересны, чем канарейки. Я хожу на легкоатлетические состязания, и меня захватывает вид тех, кто там соревнуется – в беге, в прыжках, в метании снарядов. Эл побеждает, метнув диск на сто семьдесят два фута. Мой бинокль всегда при мне, я вижу все как на ладони.

Наверно, именно пользование биноклем возвращает меня в мой сон. Однажды ночью я просыпаюсь, но не наяву, и понимаю, что снова попал в него. Как и тогда, я опять лежу на земле все под тем же деревом. Встаю на лапки. Расправляю крылья. Небольшими скачками направляюсь к Перте. Она мертва. Ее шейка прокушена точно так же, как у желтенькой канареечки, тут уж ничего не поделаешь. Я не сознаю, что это сон. Я совершенно преобразился в птицу. У меня нет рук, которыми ее можно было бы поднять с земли. И все-таки я не настолько птица, чтобы смириться с тем, что она ушла в эхен, и оставить ее валяться под деревом. Мне хочется ее перетащить, забрать куда-нибудь, где ее не сожрет кот. Я озираюсь – кота во дворе не видно. Нет, нельзя, чтобы она тут лежала. Взлетаю на дерево и замечаю в гнезде наших детей. Они сгрудились на его краю и очень напуганы. Я кормлю их и обещаю скоро вернуться. У меня такое чувство, словно меня вздернули на дыбе. Все мешается у меня в голове. Я лечу назад к Перте.

И тут я замечаю себя самого, выходящего из вольера. Я иду через весь двор по направлению… ко мне. Тот я, который кенар, стоит на земле и ждет. Я чувствую, что во сне что-то переменилось, в нем возникла какая-то брешь. Я чувствую, как меня влечет сразу в два места, откуда исходят какие-то волны – они затягивают, как отливное течение.

Тот я, который подходит, не видит меня, птицу. Это привычно. И тут я наклоняюсь и беру Перту. Я чувствую, как мое лицо выражает скорбь. Но на такое способен лишь человек, птичье «лицо» не может ничего выражать. Взяв Перту, я иду обратно в вольер. Я горестно лечу за собой следом и сажусь на крышу вольера. Смотрю, как я опять выхожу оттуда, теперь уже с ложкой и спичечным коробком. Это большой кухонный коробок, в котором я обычно храню яйца. Я бережно кладу Перту в коробок и закрываю его. Выкапываю ямку позади вольера и ставлю в нее коробок. Похороны. Затем я возвращаюсь в вольер.

Я спрыгиваю с крыши вольера и стою у могилы, в которой лежит Перта. Я рад, что теперь кот до нее не доберется. Понимаю, что надо вернуться к детям, но не хочу покидать Перту.

Тут я вижу, как опять выхожу из вольера. В руках у меня палочка с прибитой гвоздем дощечкой, и я втыкаю ее рядом с могилой. Я припрыгиваю поближе на своих птичьих лапках и читаю, что там написано.