Птенец

Стоя впереди, справа по борту, не в силах оторвать взгляда от столь масштабного кладбища, страшно, до ненависти жалея реку и лес, Ржагин припомнил еще и прибрежные деревни, погребенные здесь же, и от бессилья и беспомощности сгас, раздавленный совершенно. Вот как. Плывем поверху, по морю, на комфортабельном теплоходе, музыка, приятный ветерок, солнышко греет, а там, под нами, в необъятной братской сырой могиле срубы, сараи, колодцы, скотные дворы, целые улицы с церквами и клубами. А уж о рыбе какая печаль. На плотине еще ловят в обеденный перерыв, а здесь недобитые деревья — они ведь и с удавкой на шее не тотчас испускают дух; вода обложила и жмет, а они слезятся отравой, и все живое в море, если не спасется бегством, конечно же, погибнет, всплыв под омертвелые кроны... Эх... Умные речи ведем, об опасности сигналим, а за забором тем временем нашу юную ненаглядную дочь насилуют...

Лишь в плотных сумерках, когда на теплоходе зажгли освещение и габаритные огни, и кедры с елями, тянувшие костлявые руки, отступили в речную промозглую темь, Иван оторвался от перил, размял затекшие ноги и, шатаясь, побрел по палубе в поисках буфета и места для ночлега.

Хотя до Иркутска по расписанию ходу около трех суток, билета он не взял, вспомнив, что давал зарок зайцем добраться до Байкала; к тому же с братской пристани на теплоход запускали свободно, и толкаться в небольшой, но все равно неприятной очереди к окошку под капитанской рубкой ему не захотелось. Теперь он слегка об этом жалел, потому что размяк и устал, потому что вечер опускался сырой и прохладный, и он бы сейчас с удовольствием уснул даже в восьмиместной каюте под разноголосый храп. Ему, кстати, ничто не мешало исправить ошибку и, пусть с опозданием, купить спальное место, но, злясь на себя, он все-таки решил выдержать характер. Послонялся по лестницам, палубам, скромным салонам, приглядываясь к публике. Под закрытие успел выпить в буфете чаю с вафлями, покурил на корме, стряхивая пепел на освещенные буруны, клубящиеся из-под винта.

Наконец присмотрел местечко на крыше над механическим отделением, вскарабкался, рюкзачок под голову, и залег.

Звезды в небе — хорошо. Правда потряхивает, но зато тепло, и если до утра никто за ногу не сдернет, лучше не придумаешь.

Выделялась на теплоходе группа студентов-филологов из Московского университета, возвращавшаяся с практики через Иркутск. Человек около двадцати, парней и девушек в группе примерно поровну, может быть, девушек чуть больше. Они привлекали внимание этакой столичной раскованностью, были шумны и нахальны, фальшиво, как в захудалой самодеятельности, наигрывая представителей центра, где только и есть знания и подлинная культура — вот, мол, какие мы, полюбуйтесь, говорили они походками, жестами, преувеличенно громкой речью, посмотри-ка на нас, глухая провинция, набирайся, если можешь, ума-разума. Иван поначалу их резко не принял, невзлюбил. Днем их девушки щеголяли в смелых купальниках, смущая местных не столько голью, сколько худобой, а вечерами принаряжались в яркие платья, красились и делали немыслимые прически и, рассевшись на корме вокруг гитар, дерзко курили сигареты одну за другой. Не отставали от них и парни — в шейных платочках и плавках, они целый божий день, загорая, резались в карты и непристойно, напоказ, хохотали, потчуя друг друга бородатыми анекдотами. На коротких остановках, когда проплыли наконец опасное и страшное море и Ангара сузилась до естественных берегов, лишь один из них отваживался купаться вместе с Иваном. После ужина они выходили в отутюженных брюках и расстегнутых до ремня рубашках, сменив платочки на какой-нибудь камушек или дешевенький медальон.

И все-таки Ржагина тянуло к ним. Особенно по вечерам. Двое парней прилично играли на гитарах, за время поездки филологи, видимо, сжились и спелись. Пели негромко, достаточно стройно, и хотя песни в основном были Ивану знакомы, исполняли они их по-своему и так, что, как бы он ни сопротивлялся, ему нравилось. За вечер они выпивали несколько бутылок сухого вина — неторопливо, по глоточку, с отставом, и, когда небо чернело и высыпали крупные звезды, в полумраке у них начинались танцы. Гитаристы менялись, один специализировался по темповым, второй по сентиментально-медленным, и филологи соответственно то бесились, раскачивая палубу, то, разбившись по парочкам, топтались, любезничая и обнимаясь.