Птенец

Бежала коряво, какая-то вся согнутая, ноги отказывали, она их приволакивала. Задыхалась. Озиралась, когда отдыхала. У истлевших, как и она, оград. Безумная, слепой комок плоти. Вот он — миг, когда вместе с сыном она потеряла и душу. Гнал ее кожный, позвоночный страх — боялась стервозных криков вослед, погони.

Может, неудача еще спасла бы ее?

Но все прошло гладко.

На крыльцо вышел колченогий сухонький старичок. Едва не пришиб меня дверью. Глянул на сверток, на свежие следы, и сразу все понял. Даже не выругался. Только по-стариковски вздохнул. «Прям как медом тут мазано. Ну люди. Суют и суют. Морока». Однако поднял. Удивился, что такой молчун, мамка бросила, а я нисколечки не расстроился. Картинку перевернул, прочел. «Ваня, значит. Парень, солдат. Небось мокрый, а? Есть хочешь? А не шумишь. Смышленый. У-тю-тю».

И похромал с крыльца. Разговорчивый такой старикан. Шел и журил нескладных мамаш. А мою выдержку — преувеличивал. Дорога искромсана взрывами, осторожничал. На той стороне передохнули. Дырявый навес, заброшенный сельский рынок. Он уложил меня на пустой прилавок. Вокруг, подо мной, сплошь по прилавку — скукоженная, давнишняя семечная скорлупа. «Маленько потерпи, голубок».

И направился к соседней развалюхе.

Калитка болталась на одной петле. Он с ней аккуратно, как со мной, — притворил, и потопал вперевалку по тропке к дому. Я уже любил этого старичка.

Пробыл в доме не больше минуты.

Простоволосая тучная женщина вылетела — и к мне. Зима, морозец покусывает, а она в юбке и легкой кофте.

Старичок за ней не поспевал.

Заохала, запричитала: «Это что ж такое делается-то, а?» Расправила платочек на моей мордашке.

Я притворился спящим.

«Ополоумел народ, — сказал старичок. — Детями швыряется». — «А не помер?» — «Живой. Еще нес когда — глядел. Глазенки бедовые. Написано, Ванечкой зовут». — «Мальчик, стало быть». — «Парень». — «Господи, страсть-то какая». — «Берешь?»

Она подхватила меня, прижала — жаркая, мягкая. «Ванечка. Сынок. Мальчик мой родной. Ах ты, господи, заледенел-то. Пойдем, пойдем скорее, покормлю. Отогреемся. Подстилочку переменим. Пойдем».

Вот так.

Сыночек. Родной.

Мать это моя. Как раз к ней еду. Настоящая моя мать. Магда Илларионовна. Мама Магда.

Великая женщина.

Она говорила: «Любите ближнего не меньше, чем самого себя». «Не меньше» — в такой редакции ей казалось точнее.

Не утомил?

— Ты правда подкидыш? — Пашка спросил.

— Не веришь?

— Не-а.

— И правильно делаешь.

— Не мешай, Паш, — сказал Евдокимыч. — Пусть сам загинает.

— Нет, я везунчик. Ведь что потерял? Только прописку. А приобрел?

Ту, лекальщицу, я еще с год ненавидел. Вспомню — и не могу. Трясет всего. Ну, думал, попадись только — голыми руками задушу. Что ты — прощать. Прощать я ей был не намерен.

И страшно жалел, что всыпали ей без меня. Поделом, конечно. Скучать на нарах где-нибудь в верховьях Индигирки тоже, как я понимаю, не сахар. И все же... Сам бы я пожестче с ней обошелся. Уж я бы придумал. Уж я бы учудил (то, что на суде — так, чепуха, глупая выходка — от бессилья). Ее ведь судили, Паш.

Сначала слух пополз. Безобразие, всем тяжело, а они моду взяли детей подбрасывать. Срамницы, легкой жизни им захотелось. Да неужто с рук сойдет, не накажут?

Компетентные люди вяло, но занялись.

И сцапали. По весне. На месте преступления. Когда она зареванная возле дома хромого старичка кружила.

Все-таки не хухры-мухры — попытка убийства единоутробного сына. Червонец припаяли. Жаль, про тыловика скрыла, и ему бы заодно закатать не мешало.

Так вот, стало быть, суд. Мама Магда сидела и плакала. Ей поголовно всех жалко.

Дают, значит, подсудимой последнее слово. А она просит: «Сына бы поглядеть. Слыхала, живой». Судья не возражал, и мама Магда мигом сбегала за мной, принесла. Тогда подсудимая просит: «Граждане судьи. Дозвольте, я его покормлю. Уважьте несчастную. Последнее мое желание. Все равно молоко девать некуда. Всего минутку у вас отниму, войдите в положение, будьте людьми». Судья пошептался с заседателями и уважил. Меня, конечно, опять не спросили. Взяли и отнесли к лавочке для преступниц.

У нее руки ходуном — так тряслись. Но кое-как приняла. На мордашку мою упитанную загляделась. А я смотрю, она и не она — не узнаю. Желтая какая-то, лицо опухло и морщины длинные-предлинные. Глаза безумные, горят. В общем, тут даже не преждевременная сохлость, а полное изменение облика. Кто-то без меня постарался — обезобразил.

Ворот никак не отстегнет. Потом пуговицу с мясом оторвала. Отвернулась и тычет меня в грудь.

Беззубым ртом я прихватил розочку с такой ненавистью, с такой ненасытной жаждой мести, что моя бывшая завизжала и через минуту хлопнулась об пол. То ли обморок, то ли удар. Солдаты охраны скорей к ней на помощь. Разомкнули мне челюсть. Я рычал, брыкался, пока мама Магда не подошла. Над подсудимой колдовали прокурор, заседатели, адвокат с бородкой клинышком, кто-то еще. «Врача. Нужен врач. Вызовите «скорую помощь». Пока у них паника, меня мама Магда потихоньку унесла.