Птенец

«Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать». И хотя ждать я покуда не научился, мне и на этот раз повезло.

С другой стороны: если спокойно дать себя измучить нерешительности, пожить с неуверенностью бок о бок, то жизнь сама надоумит, и в награду за выдержку подарит какой-нибудь новый мираж, лукавый обман, не отличимый от знания, и покажется, что доселе туманное вдруг прояснилось, а дальше уже дело техники. Другую ось вращения выберешь. Или вектор движения.

Так и со мной.

Сориентировался я в пространстве благодаря одному случайному разговору, которому стал свидетелем.

Мы мирно завтракали с Феней на кухне. Ей из автомата позвонил Попечитель, и они долго, занудно обсуждали сначала всякую чепуху, разные бытовые мелочи.

А потом вдруг глухо, непримиримо заспорили. Реплик Попечителя я, естественно, слышать не мог, но суть, мне кажется, уловил (надеюсь, он простит мне неточность в подробностях).

Человек рожден для любви, утверждала Феня, а Попечитель не соглашался, он говорил, что любовь — болезнь или, чаще, одна из форм добровольного рабства, самоограничения, заточения в чувства, что человек рожден свободным, и задача в том и состоит, чтобы он оставался таковым до могилы, был в каждую минуту свободным, всегда, всю жизнь. А Феня спорила. Она говорила, что не понимает, зачем? На кой шут ей эта свобода, если нет любви? Если любовь рабство, то я выбираю рабство, и делаю это вполне свободно. Э, нет, голубушка, возражал Попечитель, тебя обстоятельства загнали в угол, по существу, у тебя не было выбора. Чтобы ты поняла мою мысль. На земле свободны только дети, лет до трех. Затем начинается несвобода. Из всех людей, когда-либо живших на нашей планете, свободным был только Христос. Один. И именно поэтому человечество обожествляет его. Молится ему две тысячи лет. Нет, горячилась Феня, нет. Умствования, Кешенька. О какой ты свободе толкуешь после Инты и Воркуты? Я знаю сердцем и уверена, что оно меня не обманывает. Что стало бы с Инной без моей помощи, если бы я возжелала свободы? Что осталось бы от моей помощи этой бедной девочке, если бы она не была замешана на любви? Кто вообще спасал бы ее, если бы я занималась не тем, что мне подсказывает сердце, а поисками какой-то абстрактной свободы?

Ну и так далее.

Они еще долго спорили. А я вдруг задумался — с куском несъеденной буженины во рту.

Интересно. Мне такое и в голову не приходило.

А правда, что это за зверь такой — свобода? Где обитает? Кругом только и слышишь — свобода, свобода, а спроси поконкретнее, никто не щупал, не видел.

А любовь?

Тоже дело темное.

И как они друг с другом — любовь и свобода? Приятели? Враги? Соседи?

Вот и проверь, сказал я себе. Жениться всегда успеешь. Поброди по свету, подумай. Чем не конструктивная идея?

И просиял.

Все. Решено и подписано.

Скатаю зайцем на Байкал. На обратном пути проведаем маму Магду.

Замечательно. Воля, простор. Сам себе хозяин. И кольцевой маршрут. По душе. По любви.

ЛЮБОВЬ И СВОБОДА

Первым взбежал по трапу Иван, за ним Пашка и Гаврила Нилыч. Невозмутимый Перелюба и степенный, отяжелевший Евдокимыч, переглянувшись, махнули на молодежь рукой и решили остаться у костра.

Бригадир, резко развернувшись, правил к двум дорам, затеявшим неподалеку в море какое-то веселое озорство.

Приблизились.

Им показали, чтоб подплыли слева, если, мол, хотите видеть. Они и пристроились — обошли доры и встали чуть поодаль, на холостых, не выключая двигатель.

На одной из дор, терпеливо покачивающейся на волнах, окруженная хохочущими, гикающими и похлопывающими мужиками, азартно выплясывала немолодая рыбачка-матрос (женщин в бригадах насчитывалось не более десяти, и все были хваткие, мужиковатые, умеющие за себя постоять), почему-то раздетая, в одних тесных ватных «шортах» — огрызках спецовочных брюк. Простоволосая, она под «Семеновну», высвистываемую мужиками, кружилась, вскидывая загорелые руки, изгибалась и переступала, выбивая дробь, и нельзя было понять, от того ли, что дору поддавало волной, или от хмеля, держится она столь неуверенно, шатко. Оступаясь, она надламывалась и бесстрашно падала — ее ловили, обнимали, мимолетно целовали и снова выталкивали в круг. Пляшущую не просто устраивало происходящее, похоже, она наслаждалась.

С соседней доры свистнули и замахали. Обе лодки сдвинулись борт к борту. Кто-то выстрелил из ружья в воздух. Ор, шум. Танец был прерван, рыбаки, сгруппировавшись, выстроившись шпалерами поперек судна, уложили женщину навзничь на скрещенные руки. Выстрелили еще раз. И женщину перебросили. Волосы ее взвились на ветру, она летела по воздуху, переломившись, как бы сидя. Ее ловко поймали, перехватили и аккуратно опустили на ноги. Оттолкнулись вручную, разошлись. Резанул еще выстрел — в честь удачно завершенной операции. Запели, загудели вразнобой «Барыню», и, подбадриваемая рыбаками, она теперь пустилась в пляс здесь.

Ржагин смотрел, не отрываясь; перемешались: интерес и что-то отталкивающее, неприятное.

— Эй! — вскинулся Азиков. — Эй, слыш-ка? И нам хотца!

— Обойдешься.

— Сапов! Я настырный!

— Тебя не звали. Ступай рыбу лови.