Птенец

— Знаешь, командир, — сказал Ржагин. — Я бы на твоем месте всех расцеловал.

— Целуй на своем, — весело отозвался Азиков. — Что я, молодуха тебе?.. Да и некогда.

— Ох уж.

— Торопишься, улыба. Еще дойти бы — раз. Приткнуться — два. И посмотреть, что везем, — три.

— Ты же везучий. Какие могут быть сомнения?

— Нет, паря. На бога надейся, а сам не плошай.

— В главнокомандующем я уверен. Как в себе.

— Ишь ты. Уже и в себе уверен?

— За начальничком — как за каменной стеной.

— Болтушка. Спать иди. Еле языком ворочаешь.

— И пойду. Не грози, пожалуйста.

— Вот и иди.

— И пойду.

Ржагин в самом деле чувствовал себя неважно. Бот бросало и мяло по-прежнему страшно, волны катили через крышу. Взгляд у Ивана поблек, он ослаб. Подташнивало. И может быть, потому, что сам увял, притупилось и ощущение остроты, риска.

— Ладно, — сказал. — Растолкайте, когда понадоблюсь.

Пашка сказал:

— А то без тебя не справимся.

— Где вам.

— Во-во, пропадем.

— Ни за грош. Ни за понюшку табаку.

— Топай, топай, трепло московское.

Вместе с Иваном спустились в кубрик и Перелюба с Евдокимычем. Ржагин, примяв окурыш, рухнул на лежанку. И дремно, уже опадая в сон, замямлил — пока, мол, братцы, извините, труп, немного полежу, а потом встрепенусь и всех расцелую, я не черствый, как... генера... лиссимус…

Разбудило Ржагина солнце — припекало знатно. Почудилось, будто на сцене, один, и близко софит — зачем, я не просил, уберите, жарко, неловко и стыдно, и пот змейками... Распахнул глаза — трава, запахи. Небо спокойное, глубокое, строгое. Тихо. И не качает.

Где я? Живой?

Сел, обалдело озираясь.

Уклон к морю, и как на ладони — настрадавшаяся бухта. Сухо. И — день. Кто-то заботливо постелил ему постель, укрыл двумя одеялами. Следы отгремевшего шторма — по абрису бухты тридцатиметровая полоса мутно-желтой воды, и на взлохмаченном берегу черные вскомья перепутанных водорослей, коряги, сучья, бревна и бурый, с уже запекшейся коркой, выжитый морем ил. Повыше, у скромного костерка, сидели целехонькие, на перевернутых ящиках, Евдокимыч и Перелюба, склонившись над расстеленными по коленям сетями. А бота, бригадира и Пашки что-то не видно.

Голова шалая. Гуд и звон гулкий.

Скатав постель, Иван на подламывающихся ногах спустился к рыбакам.

— Привет, — сказал. — Я на этом свете?

— А ты ущипнись, — заулыбался Евдокимыч.

— Что вы сделали с бригадиром?

— Скинули. Бунтом.

— И корабль потопили?

— Зачем? На дрова. Вон остатки догорают.

— И Пашку на дрова?

Евдокимыч, рассмеявшись, сдался:

— Рыбу повезли.

— Много?

— Заграницу на пятилетку обеспечили.

— Ого... Сколько же я дрых?

— Порядком.

— Просил же, как человеков, — обидчиво сказал Ржагин. — Растолкайте, если понадоблюсь.

— Иди пошамай. И давай помогать.

Иван пристроил омуля на рожне и, присев у огня, спросил:

— Вы что же, носили меня, как покойника? В шторм?

— Ефиму спасибо скажи. Брыкучий ты — страсть. Если б не он, загорать бы тебе на дне.

— Спасибо, Ефим Иваныч... И что в итоге? Со щитом? Или погорели, как шведы?

— Вон с сетями что наворочало.

Однако видно было, что они довольны уловом. Очень довольны.

— А я так думаю, товарищи. Не в рыбе счастье. Порезвились, и то хлеб. Так сказать, проверка на вшивость. Все-таки, как ни крути, а мы теперь закаленные. У нас теперь неучтенного капитала — куча.

— Жуй, закаленный.

— Ба-а-а! — воскликнул Ржагин. — Оглянитесь, братцы. Посмотрите, какой редкий гость к нам пожаловал.

По тропинке, вьющейся между бокастых береговых холмов, деловито спускался Гаврила Нилыч, нагруженный рюкзаком и сумкой.

Евдокимыч, прищурившись, покачал головой. А Перелюба, коротко глянув, казалось, нисколько не удивился и продолжал вязать.

Подойдя, Гаврила Нилыч скинул рюкзак возле костра и склонился над сумкой. Намеренно не поздоровался, словно и не расставались. Как ни в чем не бывало стал сумку опорожнять.

— Хлеба свежего. Ситник. Тушенки, а то надоело — уха да уха, супчику сварю, картошки прихватил, раза на два. Или пожарим, с лучком. Да на постном масле. Не хуже, чем дома, заживем.

Евдокимыч следил за ним онемело.

А у Ивана свербило.

— Кормилец вы наш, — сказал, обдирая жареного омуля. — Неужели я и это проспал?

— Ты, милый, закусывай, закусывай, — парировал Гаврила Нилыч, не поднимая головы.

— Но простите. Разве вы не уплыли?

— Хошь, хлеба свежего отрежу?

— Отрежьте себе.

— Конфеты есть. Подушечки.

— Вы не ответили.

— Не суйся, москвич, — сказал Евдокимыч. — Не надо.

— Во-во, — пробурчал Гаврила Нилыч. — Умный больно. Сам я ушел. Не гнали, сам. За продуктами, видишь? Есть же обратно захочется. Ну и сходил. Пешком взад-назад, знаешь, сколько километров?

Ржагин внезапно устыдился и смолк. В общем-то, если разобраться, не его кабанье дело осуждать пожилого человека за то, что ему жизнь не надоела. А уж судить — подавно.

— Извините.

Он отвернулся и подсел к Перелюбе, оставив Гаврилу Нилыча одного у костра.

Пил чай вприкуску, а Ефим Иванович между делом ему объяснял, как распутывать сырые комки, тугие не надо, не дергай, сам я, бери, какие помене, за эту не тяни, а ту придерживай, понял?

— Ага.

— И мусор посматривай. Откидывай. А вязать мы сами.

— Сложно?

— Учить долго.

— Ясненько.