Птенцы гнезда Петрова

В самом деле, в январе 1703 года один из везиров пространными и зело ласкательными словами обещал русского посла в достойном почтении, паче иных послов, содержати. Почтение выразилось в том, что рейс-эфенди (министр иностранных дел) предложил Толстому переехать на другое подворье и выдвинул следующий мотив: …двор, на котором ты стоишь, тесен и беспокоен. Оказалось, однако, что это была мнимая забота. Новый двор был, правда, просторнее прежнего, но находился в центре города, где летом стояла духота великая. Получилась любопытная ситуация: посла убеждали, что жить ему на старом дворе неприлично, что султан ему оказал милость, а посол был готов мириться с неприличием, только бы его оставили на прежнем месте, и деликатно отклонял султанскую милость. Послу пригрозили: ежели охотою не поедет – велят-де и неволею перевесть.

Вскоре прояснилась подоплека султанской милости: расположение нового двора позволяло ужесточить изоляцию посла. И ныне, государь, – доносил Толстой Головину 4 апреля 1703 года, – живу на новом дворе в городе, и на двор ко мне никакому человеку приттить невозможно, понеже отвсюду видимо и чюрбачей (полковник. – Н. П.)у меня стоит с янычаны бутто для чести. И все для того, чтоб християне ко мне не ходили.

Лето принесло новые испытания. 7 июля 1703 года Толстой писал Головину: В великой тесноте живу… в нынешних числех неизреченные жары, от которых, государь, жаров терпим болезни великие. За пределы города не выпускают даже на неделю, чтобы от болезни получить отраду. Лишь после того, как посол и персонал посольства совершенно изнемогли, Толстому было разрешено выехать за город, где, впрочем, его тоже не оставили без внимания: ко двору были приставлены янычары.

В том же июле в Стамбуле вспыхнул янычарский бунт. Он завершился тем, что янычары лишили власти султана Мустафу и провозгласили султаном его родного брата Ахмета. Переворот сопровождался отставкой везира, муфтия, рейс-эфенди и прочих министров. Для посольства наступили тревожные дни. К тому же пришедшие в Адрианополь янычары проявляли неповиновение новым властям и угрожали пограбить жителей и сжечь город. Для Толстого и его сотрудников все эти события могли обернуться трагедией, но все обошлось – в памяти остались лишь страхи. Даже когда опасность миновала и новое правительство овладело положением, Толстой все еще не мог обрести спокойствие. А ныне, государь, – докладывал он Головину 27 августа 1703 года, – истинно от великого страху не могу в память приттить вскоре, мало имел ума и тот затмился172.

В сентябре 1703 года султанский двор, центральные учреждения и все посольства переехали из Адрианополя в Стамбул. Везир заявил Толстому: …и подобает ево, посла, имети у Порты за приятеля во всяких повольностях без подозрения, но это обещание осталось невыполненным. В очередном донесении посол сообщал: двор, отведенный для посольства, настолько ветхий, что на всякой час ожидаю того, что хоромы, падши, всех нас задавят. Толстой сетовал не столько на неудобства, сколько на дискриминацию и на особый режим содержания посольства: …сижю, государь, бутто в тюрьме, и уже, государь, истинно, что и терпети сила оскудевает… И не так, государь, мне горестно мое терпение, как стыд: все послы других государств во всяких повольностях пребывают, а ему, Толстому, возбраняется даже выезд к обедне. Зело великие терплю болезни, – заключил свое письмо Петр Андреевич. Вскоре дом, в котором жили члены посольства, рухнул173. Этим аккордом закончился для них 1703 год.

Истекший год оказался знаменательным еще в одном плане: Толстой отправил в Москву сочинение под названием Состояние народа турецкого. Это был ответ посла на секретные пункты инструкции.