Птичьи лица

– Мы изгнаны из города. Мы принесли в Марсель смерти!

Я в недоумении пялюсь на Сатель. Она серьёзно? Собирается прогнать грабителей высокопарными фразочками, в которые не поверит ни один Станиславский?

– Почему же вас не сожгли? – Кажется, разбойники принимают её игру.

– Подойди ко мне – и узнаешь. – Оскал Сатель страшен.

Во взглядах разбойников сквозит явное нежелание связываться с разъярённой девицей, но в их руках – ножи, и металл диктует. Отступить сейчас, значит, ретироваться с позором.

– У нас ничего нет! – пытаюсь я образумить всю троицу: и разбойников, и Сатель. При чём тут ведьмы и их болезни, когда по факту с нас нечего взять?!

– Тогда мы возьмём ваши жизни, – заключает Острый.

– Но лишь на десерт, – похабно лыбится расторопный.

Похоже, я сделала только хуже.

Сатель, будто ополоумев, делает выпад к разбойникам.

Я вскрикиваю, закрываясь руками.

Осознаю последний миг перед тем, как Сатель напорется на лезвие. Под сомкнутыми веками застывает кадр со взметнувшимся шлейфом её чёрных волос, похожих на крылья, и тонких рук, вскинутых к разбойнику. Если бы не заусеницы на обгрызенных пальцах, кисти Сатель могли бы показаться выпущенными лапами птицы со скрюченными когтями.

Я замираю и уже в следующее мгновение слышу вопль.

– А-а-а-а!!

Вопит не Сатель.

Распахиваю глаза и не могу поверить: пальцы разбойника, замахнувшегося на Сатель, дрожат над собственным окровавленным лицом. От виска к щеке – три кровоточащие борозды. Нож валяется на земле.

Пятки второго отстреливают из-под платья вверх по тропе. Еловые лапы бьют разбойника по тощим бокам. Он оборачивается, убеждаясь, что Сатель не бежит за ним. Сатель не бежит, нет, – она мчит на крыльях, как вихрь, как чёрная птица-призрак.

Трясу головой, не в состоянии осознать видение.

Нет же, Сатель не может быть птицей! Это потемнение сознания. Разыгравшееся от страха и голода воображение. Сатель здесь, рядом. Хватаю, не глядя, руку Сатель. Вот она, со мной, – не сон, не призрак, не птица-оборотень. Её волосы касаются моих плеч, густо пахнут марсельскими травами. Запах волос смешивается с запахом её пота, напитывая кисловатым привкусом оливы и розмарина.

Призрачная крылатая туча рассеивается.

– Чокнутая потаскуха! Ты выцарапала мне глаза! – горланит раненый подросток, отступая в ели.

Сатель ободряюще сжимает мою ладонь. Олива и розмарин. Не знала, что запах пота обладает успокоительным эффектом.

Уже не впервые ловлю себя на мысли, что преждевременно хороню Сатель. Наверное, кто-то Свыше заботится о ней и хранит. Хотя сейчас Сатель и сама неплохо позаботилась о себе. «Нет, не о себе. О нас», – поправляю себя. Не такая уж она и беспомощная.

Сатель кивает мне: Идём?

Я бросаю взгляд на выроненный разбойником нож: Пригодится?

Сатель отрицательно мотает головой: Не нужен.

Пожимаю плечами: Как решишь.

2

О да. Аспараху нравится наблюдать. Здесь, среди ветвей Древа, мир воспринимается немного иначе. Всё то, что представляется важным на земле, в итоге не играет никакого значения. Твой ход, выпад, уклон, пируэт. Как ни пляши – мир неизбежно катится в пропасть.

Аспарах перелистывает взглядом ветви.

Пристреливается.

Шум древесных водопадов, перемежаемый звоном дельпийских колокольцев настраивает на философский лад. Заставляет уцепиться взглядом за дальнюю. Смрадная и затхлая ветвь, угодившая в капкан Тьм… Есть в созерцании угасания своя эстетика – эстетика саби. Пожалуй, его излюбленная. Красота в червоточине. Аспараха не прельщает натёртая до блеска лакированная скамья, он предпочтёт уместиться на трухлявом пне, источенном короедом. Угасание есть порядок вещей. Таковы правила. Мир хиреет, точно бренное тело смертного.

Вот и эта смрадная ветвь… Мир, как старый маразматик, уже накинул петлю на собственную шею, силится затянуть. Петлю накинула себе на шею и она – десятая из дочерей Пандоры. Аспарах не удерживается от искушения поглазеть. А две девчонки, обошедшие разбойников, никуда от него не денутся.

3

Кроны баюкают солнце под колыбельную ветра.

Лес отступает от тропы, как прибой. Мы плетёмся с Сатель, держась за руки. Так отчего-то надёжнее. И бодрей.

К вечеру на пути вырастает деревушка.

– Хорошо бы устроиться на ночлег, – кивает Сатель, вспугнув сиганувших к лесу белок.

– И покушать, Сатель! Хорошо бы сначала покушать.

Голод сводит уже с ума. Я готова грызть шишки, ветки, кору, стучаться во все дома, умолять, испрашивая хоть корочку хлеба.

Но к деревне не подобраться. На подходе дежурят местные – горстка селян, вооружённых кольями, вилами и ещё чёрт знает чем. На ум приходят перекрытые границы для судов, поездов, самолётов. Когда-то они были моей реальностью, а сейчас – колья и вилы.

– Похоже, патруль, – бормочу под нос, хотя на патрульных разношёрстый сброд походит меньше всего.

– Кто? – не понимает Сатель.

– Охрана. Из-за чумы. Вряд ли нас пустят в деревню. Наверное, у них что-то случилось. Вот и выстроились. Чёртово ополчение.

Сатель огорчается. Об этом она не подумала.