– Почему?
– Потому что такие правила.
Он прижимается лбом к сдвижной двери. Банни вырывает чек, облизывает конверт.
– Знаешь что? Может, эти пилы означают для нас хорошие новости. Помнишь Джеффа с работы? Он говорит, некоторые участки в «Эдем-недвижимости» могут продаться за двести тысяч долларов.
Темнеет. Банни повторяет число.
Мимо дома грохочут нагруженные бревнами лесовозы, бульдозеры вгрызаются в конец Аркади-лейн и прокладывают Z-образную дорогу на холм. Каждый день, как только уезжает последняя машина, Сеймур в наушниках поднимается по этой дороге.
Канализационные трубы упавшими колоннами валяются перед грудами обломков, там и сям лежат огромные мотки кабеля. Пахнет деревом, опилками, бензином.
Иголочные человечки лежат раздавленные в грязи. «Наши ноги переломаны, – шепчут они ксилофонными голосочками. – Наши города разрушены». Поляна Верного Друга превратилась в изъезженную шинами мешанину корней и веток. Большая мертвая сосна пока стоит. Сеймур обводит взглядом каждую ветку – так долго, что у него начинает ныть шея.
Пусто пусто пусто пусто.
– Ау?
Тишина.
– Ты меня слышишь?
Он не видит Верного Друга четыре недели. Пять. Пять с половиной. С каждым днем все больше света проникает в то, что еще часы назад было лесом.
Вдоль недавно заасфальтированной дороги появляются щиты с объявлениями о продаже, два уже заклеены надписями «ПРОДАНО». Сеймур берет два рекламных листка. «Живи по-лейкпортски, – написано там, – как всегда мечтал». Ниже карта участков и фотография с дрона, на которой видно озеро вдалеке.
В библиотеке Марианна говорит ему, что люди из «Эдем-недвижимости» скрупулезно исполнили все требования территориального зонирования, провели общественные слушания, поднесли городу очень серьезные презенты на блюдечке со своим логотипом. Она говорит, они даже приобрели рушащееся викторианское здание рядом с библиотекой и после ремонта устроят там шоурум.
– Наш город всегда рос и развивался, – говорит Марианна.
Она достает из шкафчика «Наша история» скоросшиватель и показывает Сеймуру черно-белые отпечатки столетней давности. Шесть лесорубов стоят плечом к плечу на пне поваленного кедра. Рыбаки поднимают за жабры форель длиною в ярд. На стене бревенчатого дома висят сотни бобровых шкурок.
Сеймур смотрит на фотографии, и у него мороз бежит по спине. Он воображает, как сотни тысяч иголочных человечков поднимаются из уничтоженного леса и идут на грузовики застройщиков, огромная армия, бесстрашная, несмотря на свои крохотные размеры. Они бросают в шины миниатюрные копья, прокалывают людям ботинки. Мини-фургоны водопроводной компании сгорают в пламени.
– Очень многие жители Лейпорта радуются, что есть «Эдем-недвижимость», – говорит Марианна.
– Почему?
Она грустно улыбается:
– Ну ты знаешь, как говорят.
Сеймур жует воротник рубашки. Он не знает, как говорят.
– Не в деньгах счастье, а в их количестве!
Марианна смотрит на него, как будто ждет, что он рассмеется, но Сеймур не видит в услышанном ничего смешного. Тут женщина в очках указывает большим пальцем в сторону коридора и говорит: «У вас там унитаз засорился и переливается на пол», и Марианна торопливо уходит.
От 365 миллионов до миллиарда птиц ежегодно погибают в США оттого, что врезаются в окна.
Многие наблюдатели сообщали, что, если ворона умирает, другие вороны (по некоторым отчетам – в количестве свыше ста) слетают с деревьев и пятнадцать минут ходят вокруг нее кругами.
Исследователи наблюдали, что после того, как самка совы разбилась о провода, самец вернулся к гнезду, повернулся к стволу и стоял без движения несколько дней, пока не умер.
Однажды в середине июня Сеймур возвращается домой из библиотеки, смотрит на «Эдем-недвижимость» и видит, что сосну Верного Друга спилили. Там, где еще сегодня утром стояло огромное мертвое дерево, теперь пустота.
Рабочий разворачивает оранжевый шланг, экскаватор прокладывает траншеи под дренажные трубы, кто-то кричит: «Майк! Майк!» С яйцевидного валуна теперь открывается вид на голый холм до самой вершины.
Сеймур роняет учебники и бежит. По Аркади-лейн, по Спринг-стрит, по гравийной обочине шоссе 55. Мимо несутся машины. Сеймура гонит не столько злость, сколько паника. Надо, чтобы все стало как было!