Птичий грипп

Степан вышел на улицу, неприязненно вдохнул холод осени, ныл желудок. Было обеденное время – захотелось шашлычка с жирком и грамм двести водочки, чтобы идти по такой же стылой осени, но уже с приятцей, когда холод ласкает разгоряченное лицо, а ветреная стынь тебе прислуживает, храбрый холод – продолжение обеденной расслабленности, ветерок – послесловие к мясу и спирту…

Из спортклуба выходили ребята, по одному, по двое, стайками.

Вышла девочка с лицом, похожим на карнавальную маску. Оно было симпатично-потешное и деловито-неподвижное. На голове сидела белая шапочка с красным помпончиком.

– Девушка, – позвал Степан. – Девушка!

Она обратила на него строгие глаза сквозь лукавые прорези маски.

– Слушаю…

– Я там тоже был, – с обезоруживающей, как показалось ему, простотой, сказал Степа. – Ты меня видела?

– Мы на «ты»? – она отвернулась и направилась к метро.

– Вы на метро? – он пошел с нею рядом, потому что ему надо было в ту же сторону.

– Мы с вами незнакомы… – пробормотала она.

– Да я знаю… Я просто журналист… Из газеты «Реакция».

– Ой, знаю. Ниче, прикольная такая, – тотчас растерялась она.

– Я репортаж готовлю. Мне нужен кто-то из активистов. Кто-то из птенцов. У метро есть кафешки. Посидим, пообедаем? Расскажете про себя? Согласны?

– Да вы что! – Она на ходу повернулась, теперь уже строгими были прорези маски, а глаза сверкнули живым задором. – Я никогда интервью не даю. Я больше по спортивной линии. Меня оттуда и вербанули сюда…

– Какой спорт?

Она замялась:

– Неловко даже говорить.

– Почему неловко? Все ловко, если этим занимаешься. – Его фраза прозвучала с интонацией старшего обольстителя.

– Женский футбол!

– Оба-на! Круто!

– Ну так…

– И давно?

– С детства. Ладно. Пока. Вам бы тоже не мешало подтянуться… – Они остановились у конечной точки. – Побежала я. – И она нырнула в метро «Пионерская».

Степа сел в кафешку, где оказалось дымно, мрачно, пестро, пьяно. Кафешка была кавказская, и была как один целый кавказец, небритый, в кожанке, гортанный, в цветастом кашне, наодеколоненный, курящий. Сплевывающий. «Приятного аппетита», – пожелал себе Степа и заказал помидоры со сметаной, суп харчо, лаваш и сто грамм коньяка «Московский».

Девушка, ее звали Оля Соколова, доехала от метро «Пионерская» до метро «Войковская», села в троллейбус и пропилила три остановки.

Степа доел, расплатился с крупной льстивой женщиной-подносчицей, у которой усатенькое спелое лицо напоминало хурму королек. Глянув на ее лицо, он рассеянно подумал: «Хорошо бы десерта, фруктов там…», но вышел в холод, где подумал: «Как же быстро темнеет. Вроде еще холоднее стало. Но коньяк греет». Залез в метро.

Оля, покинув троллейбус, подумала: «Как же быстро темнеет! Приду домой – надо пылесосить комнату. Поужинаю с родителями. Надо еще задание сделать, завтра коллоквиум в институте. Потом – тренировка. Чертова жизнь!»

Она пошла асфальтовой дорожкой от остановки сквозь темень деревьев к ярко освещенному супермаркету.

– Девушка, – услышала она второй раз за день. – Девушка! – Обернулась. – Извините, девушка… – Мужским голосом просителя говорил темный человек.

– Что вам?

– Это вы обронили? – Он протягивал ей что-то.

«Нет», – хотела сказать Оля, но предмет сам придвинулся к ней, рывком мужской руки. Тряпка, через которую железные пальцы схватили за нос. «Пусти, козел…», – успела подумать, ощутила запах… запах правды, и как будто кто-то срывает с нее маску, и попала в облако… Душное облако золотилось, в нем отчаянно пел соловей.

– Ну ты отчаянный. Утро доброе! – Кондратий отодвинул кресло, и встал навстречу вошедшему. Сгорбленно вышел из-за стола и протянул руку. Пожал, а левой обнял и стал похлопывать.

– Да какой отчаянный… Я же не сам их таскаю… Я пою, они и тянутся… – расплылся в виноватой улыбке Соловей.

– Молодец, – уверенно сказал Кондратий. – Пойдем.

Его сгорбленная спина замаячила у дверцы в стене. Он повернул ручку, и они вошли в следующее помещение. Зеленые плюшевые стены. Круглый стеклянный столик с тремя кожаными креслами вокруг. В кресле утопал худой высокий мужчина, прикрыв глаза, отчего синяки подглазий и век, казались провалами глазниц. У него было тонкое смуглое лицо.

– Витя, не спи, бабло просрешь… – по-барски расхохотался зубами Кондратий.

Мужчина рыпнулся, приосанился в кресле и верноподданнически сузил зеленоватые глаза. Это был Виктор Вивиорский – «теневой кардинал» у Кондратия.

Все трое расселись вокруг стола.

– Бляха, а у нас у всех костюмы черные! – Кондратий разинул рот, уронил на столик капли слюны и шлепнул сверху пятернями. – Кого хороним?

– Стараемся… – выдавил кардинал.

– Что стараемся, Витя? – рыкнул Кондратий.

– Стараемся вам соответствовать… – находчиво улыбнулся Соловей.

Кондратий потер руки и опять уложил на стол:

– Ну, давай, вождь молодых, излагай, рассказывай нам, как мы дошли до жизни такой…

– У меня две новости, – сказал Денис. – С какой начинать?

– С плохой, – ответили Кондратий и Вивиорский одновременно.

– Плохая такая, что вчера запалил нас один гондон на Слете…

– Я говорил: не надо им слова давать… – быстро вставил Вивиорский.