Птичий грипп

Он вдруг вспомнил, как в перестройку возле их дома восстановили церквушку, где раньше располагался некий закрытый объект. Весна. Какой-то православный праздник. Мать потащила его в церковь. Возле церкви толпился народ, доверчивые поношенные лица, на каждом из которых мокро блестело счастье: «Как же нас обманывали все эти годы!» Ранняя весна очень точно сочеталась с ранней перестройкой. Что же это был за праздник? Благовещение! Молодой священник в золоченых очках и с каштановой бородой (вокруг него восхищенно шептались) потрясал клеткой с птицами. Белые голуби. Три голубя. Это было в новинку! Это был символ начала чего-то нового! Молодым, хамоватым движением священник резко протянул клетку первому попавшемуся малышу.

– Открывай! – приказал священник, и участливо заглянул в робеющее личико. – Как тебя зовут?

– Степкой, – опередила мать.

– Степан, – важно кивнул священник.

Малыш отдернул засов. Священник поднял распахнувшуюся стальную клетку еще выше, в самые небеса, и с пенным шумом, толкаясь, прянули три птицы. Белые, они растаяли в небе, как на земле таял снег. Священник сильным голосом затянул тропарь.

Всю ночь Степа бредил. Он что-то бормотал, заявлял, скандировал, тьма озарялась пестрыми вспышками. Мать несколько раз заглядывала в комнату, давала ему воду, садилась на край постели. Под утро – забылся.

Он проснулся с тем больным вкусом во рту, как будто наелся картона. Горло саднило, глаза слезились, нос был забит. Степан пошарил в поисках носового платка и, не найдя, высморкался в пододеяльник. И вдруг вспомнил, как родители устроили ему день рождения. Внесли торт с шестью свечками, взрослые вышли, и один соседский мальчишка выхватил свечку и уронил ее на диван. Плюш начал зловонно тлеть. И тут же появились взрослые:

– Кто это сделал?

– Это я! – Именинник великодушно принял вину на себя, и следующий день стал для него днем наказания.

Плюш безнадежно траурно изгадился.

Одиннадцать ноль-ноль. У метро «Динамо» возле стадиона они залезали в автобусы. Спортивные костюмы и вязаные шапочки. В автобусах на задних сиденьях были навалены бейсбольные биты. Бойцы рассаживались, задорно матерясь. Доставали из карманов черные капроновые маски с прорезями.

По автобусам прошел коренастый мужчина, блондин с неприметной сединой. Он цепко оглядывал салон и в микрофончик туристического гида выкликал всех по фамилиям. Проверив список до конца, он удовлетворенно поджал губы и почесал клюв.

Одиннадцать сорок. Небо ясно-голубое, без примесей. Священник, поющий сильным голосом. Такие голоса, наверное, были у бурлаков. Степан в деталях помнил ту весну 87-го и лихую сцену освобождения птиц возле храма. В другие годы он заходил в этот храм с матерью и один – светить куличи перед Пасхой. Священник раздобрел, голос его стал надорванным, мать откуда-то проведала: у него уже четверо ребятишек, и младшенькая дочка, младенец, страдает эпилепсией…

Степан постучал в стенку.

– Что? – Мать ворвалась в комнату. – Полегче тебе?

Она отдернула штору. Сквозь стекло, заплеванное весенними брызгами, желтело солнце.

– Мама, а когда будет Пасха?

– Пасха. Это… Первого мая. Так бывает.

– Сколько времени?

– Двенадцатый час уже. Тебе куда спешить?

Степан встал. Дернулся ослепительный кусок неба за окном, комната закружилась, темень прихлынула к глазам. Он стоял, не отводя слепого взгляда от окна.

– Оденусь. Полегче мне!

– Ты чего? Ты же весь больной! А ну-ка в постель! Отца позову! На, возьми градусник.

Градусник отметил утренние тридцать восемь и две. Степан стряхнул его размашисто.

– Нормальная! – закричал он, изображая здорового.

Сунулся в коридор. Натянул башмаки, набросил пальто.

– Ты куда? Охренел? – отец надвигался мягко и неумолимо.

– Мне надо! У меня нормальная! – протараторил Степан, за спиной нащупал щеколду, дернул, нажал на ручку двери. – Я САМ СЕБЕ ХОЗЯИН!

Он сбегал по лестнице. Ступени были температурой. Он выбежал из подъезда. Лужи были температурой. Где мобильник? Надо предупредить! И тут с температурной тоской он обнаружил, что мобильник оставлен дома.

Без десяти двенадцать.

Кошелек тяжелил карман. На машину хватит. Успеет ли он на Цветной бульвар, в мастерскую?

Терпкий запах масла. По всему помещению были расставлены стулья. Заходили проигравшие. Чающие воскреснуть, замутить революцию. Огурцов, демонстрируя материалистический идеализм, кивал полуживому сидячему Воронкевичу, вокруг которого соткалась аура тлена. Заходили новые и новые делегаты.

Впрочем, человек восемь сказались больными.

– Художник – от слова худо… – задрожал девичий голосок.

К стене был придвинут широкий холст. Ученическая копия хрестоматийной картины. Белый монастырь. Дерево. Черные набрякшие плоды птиц.

– Грачи прилетели, – отметил Шурандин, орлиным взором пронзая Мусина.

Без пяти двенадцать.

Звякнуло окно.

– Домой! – тревожный выкрик матери. – Тебе плохо?

«Что я, маленький, что ли?» – подумал Неверов и посмотрел в небо.

Небо было пустым.