Птичка голосиста

Все это можно выразить одним словом, несуразным, но точным — многолетняя заруковоженность сельского хозяйства. Менялись вожди, вожаки, возницы, но вожжа из рук не выпускалась.

Я иногда думаю: а что, если взять да издать объемистый, крупноформатный том всех постановлений по сельскому хозяйству с 1917 по 1990 год? Многие из этих постановлений назывались «За дальнейший подъем сельского хозяйства». За дальнейший — как будто до этого уже был подъем, а теперь его надо лишь увеличить. Ходило даже шутливое выражение: «За еще более дальнейший подъем».

История нашего сельского хозяйства — история не «подъемов», а всяческих спадов, падений и падежа. Перефразируя Блока, можно сказать: «И вечный сбой! Покой нам только снится…»

Единый свод постановлений по сельскому хозяйству был бы не пустой тратой бумаги. Это была бы захватывающая книга. Здесь бы встретились юмор и экономика. Юмор протянул бы свои руки, а экономика, болезная, протянула бы ноги.

Эта книга была бы памятником вконец заруковоженного сельского хозяйства. Официальным портретом, ничего общего не имеющим с действительным.

Одна из самых губительных особенностей нашей жизни при Сталине, вернее, под Сталиным, состояла в том, что существовали две действительности. Как бы независимые друг от друга. Одна — реальная, то, что есть на самом деле. Вторая — официальная, если так можно сказать, долженствующая быть. Первая — настораживала, казалась подозрительной, крамольной, подлежащей переделке, перекройке — до основания, а затем… Вторая спускалась сверху — как будто свыше, насаждалась, заслоняла своей бутафорской фасадностью то, что есть. Вот уж действительно два мира, две системы. Мир деревень и — мир потемкинских деревень.

Руководитель сталинского типа, да и не только сталинского, а и более позднего времени, до наших дней включительно, — такой руководитель смотрит на все, что есть, бдительным взглядом: что тут не так, что надо в корне изменить? Щедринский Угрюм-Бурчеев пытался «унять» реку — наши сегодняшние угрюм-бурчеевы захотели повернуть реки вспять. Было сказочное озеро Севан — нельзя ли его «нересеванить»? Эта мания быть творцом новой действительности, напрочь отбрасывая старую, ко всякой проблеме подходить круто, бесповоротно, обязательно революционно, глубоко раскрыта Булгаковым а из писателей наших дней — Фазилем Искандером, автором повести «Созвездие Козлотура». Речь идет об особо устойчивой, стабильно маниакальной психологии. Есть, допустим, козел, и есть тур — а нельзя ли их скрестить и вывести новую породу?

Нормальное развитие, постепенный рост только раздражают таких козлотурщиков. Не случайно ходовым словом стало не рост, а наращивание. Раньше говорили, например: наращивание вооружений. А затем стали это слово применять ко всему: наращивать качество, наращивать культуру и т. д. Скоро, наверное, и трава не будет сама расти — ее будут наращивать.

Девиз «наращивателей» — мы рождены указку сделать былью.

Надо вернуть права реальности. Образно говоря, раскозлотурить все козлотурное.

Из всех дефицитов, может быть, самый тяжелый и первоисточный — дефицит свободы. В широком смысле — свободы быть, являться собой, действовать по своей воле и разумению. Быть землеробом, а не землерабом, не крепостным — ни в каком смысле, не зависящим от бюрократически-вздорных и несуразных циркуляров, указаний — посеять там-то, тогда-то, то-то и снять урожай к такому-то сроку, о перевыполнении доложить.

Без малого двести лет тому назад, в 1792 или в 1793 году, Державин написал стихотворение «На птичку». В нем всего четыре строчки:

Поймали птичку голосиста
И ну сжимать ее рукой.
Пищит бедняжка вместо свисту.
А ей твердят: «Пой, птичка, пой!»

Если бы Державин создал одно только это четверостишие, он остался бы в истории русской литературы как замечательный поэт. В ту пору, когда написано было стихотворение «На птичку», он служил статс-секретарем Екатерины II и хорошо знал, что такое самодержавная воля, своеволие, произвол.

Но самое грустное — державинская «птичка» могла быть написана и сегодня. Не свободно от сжимающей руки наше сельское хозяйство. А художник! Сколько лет и сколько вышестоящих, облеченных властью людей твердили ему: «Пой, птичка, пой!» — и указывали, и показывали, как надо петь. Жданов, беседуя с композиторами о том, как правильно писать музыку, сам садился за рояль и наигрывал для большей наглядности и убедительности.

Пой, птичка, пой… И пели — нам нет преград на море (уж не на Аральском ли?) и на суше, я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек.

Пищит бедняжка вместо свисту..

Но чтобы финал наш был не столь печален, вспомним другую птичку — пушкинскую: