Птички в клетках (сборник рассказов)

— Да нет, не в истерику, — говорит передний. — Смех был какой-то сухой. Не смех, а лай. Она смеялась над нами, миссис Робинсон и мной. "Господи, боже мой, — стонала она и не могла остановиться, — и все из-за двуспальной кровати. Оказывается, нужна односпальная". Посмотрел бы ты теперь на лицо миссис Робинсон при этих словах. Аж перекосилось от злобы. И главное, при мне. А куда мне деваться? "Ах, Ида, как ты можешь?" — говорит она. Экая цаца! "Не обращайте на меня внимания", — говорю. Ида мне подмигивает. "Точно, — говорит. — Вот и джентльмен подтвердит. Я не смогу выйти замуж, пока не заведу односпальную кровать, правда?" "Ида, прекрати!" — кричит миссис Робинсон. "А куда спешить, мисс?" — говорю. "Да и я о том же!" — восклицает Ида. Она подходит ко мне и говорит: "Отнесите кровать, ведро и все остальное к сестре. Она всеми уважаемая замужняя дама". Затем поворачивается к сестре: "Когда от меня ушел Артур, Мэри, тебе досталась каминная решетка и кресло. Я попридержу остальное до следующего раза. Ты обставила свою квартиру из осколков моего разбитого сердца". Ух, как она при этом посмотрела на сестру, словно догола раздела, изничтожила ее своим презрением.

— Была бы Ида моей дочкой, — говорит задний, — всыпал бы я ей по первое число. Тоже мне леди! Шлюха — она всегда шлюха. Точь-в-точь моя свояченица. Как начнет про любовь — хоть из дому беги.

— Отличный был чайник в том ведерке, — вздыхает передний.

Напарники глядят на неясные очертания кровати в окне. Им кажется, что она обрела теперь какой-то иной, новый смысл, и, чтобы смело смотреть ей в глаза, надо выпить еще по кружке. Когда они выходят наружу, их изумлению нет предела — на лондонских улицах уже царит ночь. Качаясь, они направляются к воротам и несколько раз пробуют мужественно взглянуть на кровать, но попытки успеха не имеют, так как из-за широких полос она расплывается в их глазах.

— Давай внесем ее во двор, — говорит передний, — чтобы не увели. И пойдем еще выпьем.

Они ставят кровать во дворе, за трактиром.

— Кроватка-то дорогая, — говорит задний. — Фунтов пятнадцать наверняка потянет.

— Двадцать, — говорит передний.

— Семь лет назад, до войны, такую можно было отхватить за десять фунтов, — говорит задний.

— Ты что, рехнулся, — вдруг вскипает передний. — Откуда ты взял, что война длилась семь лет?

Разражается ссора. Крики напарников гулко разносятся по двору. Им вторит собачий лай.

— Кто заплатит мне за работу? — орет задний. — Пока сполна не получу, кровать не отдам.

Неожиданно передний садится на кровать.

— Да получишь ты свои деньги, — говорит он.

— А то как же, — говорит задний. — Ладно, пойду посмотрю, может, они еще дома.

И идет. Передний без удивления провожает его долгим взглядом. Когда задний исчезает из виду, передний несколько раз надавливает на пружины и начинает легонько на них подпрыгивать. Лицо его сначала расплывается в блаженной улыбке, затем он смеется. "Миссис Робинсон ждет большое разочарование", — говорит он. Чтобы досадить ей, он с ногами забирается на кровать и ложится. "Интересно, — говорит он, — а что сейчас поделывает бедняжка Ида?"

Когда задний возвращается вместе с миссис Робинсон и Идой, передний крепко спит. По храпу в темноте они и находят кровать.

— Мэри, — кричит Ида, хлопая в ладоши. — Смотри, в кровати мужчина.

Дон Жуан

Перевод И.Бернштейн

Раз в жизни Дон Жуану довелось спать одному. Он возвращался по весне в Севилью, и в нескольких часах езды от города путь ему преградил разлившийся Гвадалквивир, грязный, как старый лев после сезона дождей, так что пришлось Дон Жуану завернуть на ночь в загородную усадьбу семьи Кинтеро. Входные двери, окна и стены дома Кинтеро оказались завешены черными и лиловыми траурными полотнищами. У молодого хозяина умерла жена. Уже год, как умерла. Он ввел Дон Жуана в дом и даже улыбнулся, оглядев гостя: весь в грязи, вода ручьями — ну прямо мокрый петух. В этой улыбке содержалось злорадство: Кинтеро был вне себя от одиночества и горя. Тот, кто обладал всеми женщинами и всех их спокойно бросал, явился к тому, кто помешался оттого, что потерял одну-единственную.

— Мой дом — ваш дом, — произнес Кинтеро общепринятую формулу. Взгляд его был растерян: для тех, кто убит горем, реальность внешнего мира и его обитателей довольно сомнительна. Речи печальников ироничны; в приветствиях Кинтеро тоже было злорадство: ведь он мог принимать у себя Дон Жуана, не испытывая того страха, даже ужаса, который тот внушал всем мужьям Севильи. Надо же было, думал Кинтеро, Дон Жуану раз в жизни попасть в дом, где никого нет.