Птички

Шеф. Ничего. Я не верю новостям. У меня на чердаке есть комплект старого «Голуа». Чтобы быть, как все, я каждое утро за завтраком читаю какой-нибудь номер. Сейчас я читаю об Агадире. Признаюсь вам, меня беспокоит эта канонерка. Просто не терпится дожить до завтра. Что-то там будет? Вы всерьез полагаете, что со стороны Вильгельма Второго следует ждать неприятностей?

Дюплесси-Морле(покатывается со смеху). Ах! Вы мне нравитесь! Какая досада, что моя жена была вашей женой. Мы могли бы стать неразлучными друзьями.

Шеф. Так давайте скажем друг другу, что мы о ней думаем, и наверняка ими станем. (Замечает Труду, вошедшую последней.)

При его словах Труда отступает назад и столбенеет. Разрешите вам представить фрейлейн Труду, которая была так любезна, что согласилась взять на себя заботу о Розином ребенке!

Дюплесси-Морле(кланяется изгибаясь). Мадемуазель. Какая прелестная особа! Хотел бы я быть на месте ребенка Розы.

Шеф. Не усложняйте наши семейные отношения. Они и так достаточно запутаны.

Во время этого диалога Люси и Роза обносят присутствующих напитками. Все располагаются в гостиной.

Мелюзина(продолжая разговор). Я приехала уладить наши делишки с Розой, но и тебя, дорогой мой, попросить. кое о чем. Всего лишь подпись. Ты, конечно, отстал от века, но, нужно это признать, имя у тебя еще есть. И оно еще может быть полезно. Речь идет об очень важном манифесте, дорогой мой.

Шеф. Значит, я — «дорогой мой». И вы позволяете, Дюплесси-Морле?

Дюплесси-Морле. Сделайте одолжение!

Шеф. Вы очень любезны… Но ведь ты сама признаешь, что мое имя уже несколько пообносилось. А так как пользоваться мне им придется до самого конца, я его экономлю. И больше, кроме чеков, ничего не подписываю. Да и те вынужденно.

Мелюзина. Дорогой мой, такой поступок, в духе гуманизма и социального благородства, не очень-то тебе свойственных, только выше поднимет твою марку в глазах общественного мнения.

Шеф. Да нет у меня никакой марки.

Мелюзина. Ничего подобного. Есть… и ты ее сохранил. Вкусы, конечно, меняются, но французы — не мне тебе объяснять — любят коснеть в своих старых привычках. Ты, душенька, все равно что амьенские сардины. Рекламой не занимаешься, а покупатели все не переводятся!

Шеф. Я, душенька, польщен. Вы позволяете, Дюплесси-Морле?

Дюплесси-Морле. Сделайте одолжение!

Шеф. Вы очень любезны. Интересно, душенька, почему твоих приспешников вдруг потянуло на амьенские сардины, которыми они обычно брезгуют? Они что, перешли теперь на рыбные консервы? Ничего свеженького не осталось им на закуску?

Мелюзина. Поймешь, когда я прочту тебе текст воззвания, который прошу тебя подписать.

Шеф(устраиваясь в кресле). Ну что ж, пожалуй. Усаживаюсь, чтобы удобнее было тебя слушать.

Мелюзина. Я знаю, душенька, что ты недоверчив. Так вот, это в защиту человеческого достоинства. Политики — никакой. Большинство моих друзей подписали с закрытыми глазами.

Шеф. Это опасно. Так вот и попадают впросак. (Вежливо добавляет.) Душенька.

Мелюзина(надевает очки, серьезно, как учительница). Постарайся пять минут не острить. Мы все от этого выиграем.

Шеф. Постараюсь. Но это будет трудно. По-моему, все кругом так невесело, что остается только острить.

Мелюзина(достает из сумки бумагу и начинает читать). «Мы, ниже подписавшиеся, перед лицом все возрастающего увеличения случаев расизма…».

Шеф, как школьник, поднимает руку.

(Раздраженно.) Ну что еще?

Шеф. По существу вопроса ничего. Так. Пустяк. Французский меня несколько коробит. Ведь «увеличение» и так само по себе означает «возрастание».

Мелюзина(недовольно). Воззвание правил лауреат Нобелевской премии в области литературы.

Шеф. В таком случае какие могут быть возражения! Это он сделал явно с умыслом. Продолжай!

Мелюзина(начинает сначала). «Мы, нижеподписавшиеся, перед лицом все возрастающего увеличения случаев расизма, сознавая постоянную опасность, которой подвергается человеческое достоинство в унижающем его репрессивном обществе…».

Шеф. Нет, не могу я это слушать! Ты уверена, что у него Нобелевская по литературе? Может быть, он по химии лауреат?