Птица

— Ну, ну, ну, — азартно перебивает Сережа, — все там есть, если вдуматься. Ведь развитие человеческого общества имеет свои законы, значит, и взаимоотношение государств тоже. Понимаешь, мне нравится, что за каждой буквой соглашения стоит какая-то подоплека, чье-то дипломатическое прозрение или просчет. Тут нет стоячего болота. А в твоей биологии есть: все идет по заранее заведенному кругу.

— Конечно, стабильнее. Но я люблю стабильность. — И оглядывается на Люсю, боясь, что она не знает этого слова. Боясь, и одновременно злорадствуя, и сердясь на себя за это злорадство и за свой выбор: влюбился о девчонку, с которой надо выбирать слова попроще!

Но вся эта сложная гамма чувств ни к чему: оказывается, Люся не слушала. Она застыла отрешенно, держась руками за каменную плиту парапета. Лицо у нее стало очень обычным в минуту погасшего оживления, и Алексей снова (в который раз!) со страхом подумал: влюбился!

Как это могло случиться? Ведь не нравится она, не нравится. И как может ему понравиться девчонка, которая мечтает (мечтает!) стать парикмахершей? Да, да, она сама сказала, и пресерьезно, даже с вызовом. И этот глупый вызов. Комплексует: вот вы, мол, с Сергеем умники, а я дурочка, ну и что? Бегаете-то вы за мной!

Алексей потупился, потом опять охватил взглядом всю ее — с беспомощными движениями худых рук (лапки прямо!), смешной манерой чуть косолапить, с этими милыми гримасами чересчур, пожалуй, подвижного лица, сейчас почему-то застывшего. Зверушка, зверушка, и все тут! Может, это зверушечье, беспомощное и трогает? Но ведь ясно же, что при таком несходстве… Они разный тип людей, разный склад. Сейчас у нее в фаворе Миша Сироткин, завтра — Сергей Панкин или еще кто-нибудь. А он — никогда.

Алексей недавно нашел у Гейне стихотворение и теперь часто вспоминал его, прикидывая к себе и растравляя себя:

Кто влюбился без надежды,
Расточителен, как бог.
Кто влюбиться может снова без надежды —
Тот дурак.
Это я влюбился снова
Без надежды, без ответа,
Рассмешил я солнце, звезды,
Сам смеюсь и… умираю.

— Умираешь? — спрашивал он. И сам же отвечал: — Ничего, брат, не умрешь!

Тайным чутьем внутренне здорового человека он знал: пройдет!

— Пошли на танцы! — услышал он голос Миши Сироткина. (Сироткин обращался к Люсе.)

— Как все, так и я, — ответила она.

— Нет, я тебя приглашаю…

Что-то в ее лице, продолжавшем оставаться неподвижным, забеспокоило Алексея, но он не решился прервать ее диалога с избранником. А потом началось то, то самое, отчего она оказалась в карете «скорой помощи», и все это напоминало дурной сон.

***

Люсина мама похожа на цыганку: черноглазая, белозубая, веселая. Бывало, если что — поплачет, а потом засмеется:

— Эх, завьем горе веревочкой!

И — в гости. К подружкам. Дочка почти взрослая, а у нее, как у девчонки, подружки. И все с шумом, все с прискоком. Отец, бывало, перехватит ее на бегу, раскружит:

— Ох ты, кочевница, горе мое сладкое!

Так и скажет: «Горе сладкое».

Отец!

Мать рывком да криком, а он, бывало, посадит Люську на колени (это когда она еще маленькая была) и качает. И придумывает:

Дочка — птичка,
Мамка — птичка,
Баба Вера —
птичка, птичка…

Люська зальется смехом, в ладоши захлопает:

— Дальше! Дальше! Про себя спой!

Он подумает и доскажет страшным шепотом:

Даже папка — тоже птица,
Васька-кот его боится.

Люська кинется ему на шею, и он обнимет ее, и оба рады, будто что-то соединило их.

Голос у отца теплый, руки добрые, а глаза — большие, серые, чуть навыкате, и все в них меняется: и цвет, и выражение. А уж если возьмет гитару… «Степь да степь кругом…» И опять Люська вместе с ним, и роднее человека нет.

Люся не любит думать об отце. Он предал.

Это ведь с матерью они поссорились, а ушел он ото всех. И как это вышло, даже не понять. Мама, конечно, виновата. Разве так командуют? Ну хорошо, она устает на работе в своей парикмахерской: всю смену не присядет. Вернется — он ей сам и ужин подаст, и таз с водой для ног. «Нюрочка, Нюрочка». А что ж она-то ему сроду не подала? Все баба Вера да Люська. А только команды:

— Хватит тебе на грузовом шоферить. Так и от дому отобьешься. Сутками тебя не видать.

Ну ладно, сдал на таксиста, стал по Москве ездить. И опять:

— Не надоело извозчиком быть? Сдал бы на механика. И деньги мне твои не нужны. Таксисты — самый народ разбитной. Ездила. Знаю. Так и заговаривают, так и поглядывают на тебя в зеркальце.