Птица малая

Спорить было невежливо, но София была взвинчена, утомлена и раздражена тем, что Канчей говорит с ней снисходительно, потому что она ростом с восьмилетнего рунского ребенка.

— Сипадж, Канчей, а что дает джана'ата право решать, кому можно иметь малюток и когда?

— Закон, — сказал Канчей так, словно бы ответил на ее вопрос. Явно задетый темой разговора, он продолжал: — Иногда в женщине может оказаться неправильный младенец. Например, ему следовало бы быть крейнилом. В старину люди относили такого малыша к реке и кричали крейнилам: «Здесь один из ваших детей, рожденный у нас по ошибке». Мы держали младенца под водой, где живут крейнилы. Это было трудно. — Он надолго умолк, сосредоточившись на колтуне в ее волосах, бережно разбирая его на пряди. — Теперь, когда к нам по ошибке попадает неправильный ребенок, эти трудные дела выполняют джанада. И когда джанада говорят: «Это хороший ребенок», — мы знаем, что все будет хорошо. Мать снова сможет путешествовать. А сердце отца может быть спокойным.

— Сипадж, Канчей, а что вы говорите своим детям? О том, как отдаете себя джана'ата на съедение?

Прервав свое занятие, Канчей нежно притянул ее голову к своей груди, понижая голос до мелодичного мурлыканья колыбельной.

— Мы говорим им: «В древности наш народ был в этом мире совсем один. Мы путешествовали, где хотели, без всякой опасности, но мы были одиноки. Когда пришли джанада, мы обрадовались им и спросили у них: «Вы ели?» Они сказали: «Мы умираем с голоду!» Мы предложили им еду — вы же знаете, что путешественников всегда следует кормить. Но джанада не могли есть надлежащим образом и не приняли еду, которую мы предложили. Поэтому люди говорили и говорили о том, что делать, — ведь это дурно: оставлять гостей голодными. Пока мы это обсуждали, джанада начали есть наших детей. Наши старшие сказали: «Они путешественники, они гости — мы должны их накормить, но мы установим правила». «Вы не должны есть всех подряд, — сказали мы джанада. — Вы должны есть лишь старых людей, от которых больше нет пользы», Вот так мы приручили джанада. Ныне все хорошие дети в безопасности, а забирают только старых, усталых, больных людей.

Обернувшись, София посмотрела на него:

— Кое-кто думает: это милая сказка, придуманная для детей, чтобы они крепко спали и не делали фиерно, когда являются сборщики.

Он поднял подбородок и снова стал расчесывать ее волосы.

— Сипадж, Канчей, кое-кто мал ростом, но вовсе не ребенок, которого нужно заслонять от правды. Джанада убивают очень старых, больных, несовершенных. А убивают они тех, кто доставляет им хлопоты? — требовательно спросила она. — Сипадж, Канчей, почему вы это позволяете? Кто дает им такое право?

Его пальцы на минуту застыли, и он произнес с прозаичным смирением:

— Если мы отказываемся идти со сборщиками, когда наступает время, наши места приходится занимать другим.

Прежде чем София смогла что-то сказать, он, протянув руку погладил ее живот, как поступил бы со своей женой.

— Сипадж, Фия, этот малыш, конечно, уже созрел!

Тема разговора была официально изменена.

— Нет, — возразила она, — пока еще нет. Возможно, через шестьдесят ночей.

— Так долго! Кое-кто думает, что ты лопнешь, точно стручок датинсы.

— Сипадж, Канчей, — сказала София с нервным смехом, — может, так и произойдет.

Страх и надежда, страх и надежда, страх и надежда — в бесконечном вращении. «Почему мне так страшно? Я Мендес, — подумала она. — Мне все по силам».

Но она была также — хоть и совсем недолго — счастливой Квинн: счастливой в течение дней и ночей единственного лета, женой невероятно высокого, до смешного простодушного и пронзительно любящего ирландского католика-астронома. А сейчас Джимми был мертв, убитый джанада…

Ощущая пальцы Канчея, вновь принявшегося за ее волосы, София прислонилась к нему спиной и через поляну посмотрела на других рунао, разговаривающих, готовящих еду, смеющихся, ухаживающих за младенцами. «Могло быть хуже, — подумала она, — вспомнив философски-добродушный взгляд Джимми на горести и от толчка его ребенка. — Я — София Мендес Квинн, и все могло быть еще хуже».

3

Неаполь

Сентябрь 2060

Порой, если Сандос долго не откликался, люди уходили прочь.

Когда-то здесь жил шофер-мирянин. Эта комната, расположенная прямо над гаражом, находилась лишь в нескольких сотнях метров от приюта, и Эмилио Сандос потребовал ее с яростным собственничеством, удивившим его самого. К обстановке он добавил немногое: аудиоспектрограф, звуковое оборудование, письменный стол, — но все это принадлежало ему. Выступающие стропила и простые белые стены. Два стула, стол, узкая кровать; маленькая кухня; душевая кабина и туалет за ширмой.