Птица малая

Еще через два часа он и брат Эдвард отметили мучительный прогресс, достигнутый Сандосом: его пальцы стали действовать более согласованно, камни начали падать в море чаще, чем на песок, а их места на каменной полке занимали новые. В конце концов он смог запустить двенадцать подряд, и каждый погружался в воду на изрядном расстоянии от берега. Трясущийся, с серым лицом, Сандос смотрел на море еще с минуту, затем прошел мимо двух человек, разделивших с ним это утро. Он не задержался, даже не взглянул на них, когда надвинулся вплотную, но, минуя их, бросил три слова.

— Не Магдалина, — сказал он. — Лазарь.

Если Винченцо Джулиани и был взволнован тем, что наблюдал этим утром с балкона, это никак не отразилось на его лице, пока он следил, как трое мужчин взбираются по каменным ступеням, ведущим с берега. По пути наверх Эмилио дважды тяжело оступился. Белое пламя гнева, полыхавшее в нем на рассвете, выгорело до ворчливого негодования, и Джулиани видел, как Эмилио отмел помощь, предложенную Джоном Кандотти и братом Эдвардом, когда он все же упал.

Эти трое понятия не имели, что отец Генерал был не в Риме. На самом деле он приехал в неаполитанский дом раньше них, обосновавшись в комнате рядом с той, которую выделили Сандосу, — где Джулиани терпеливо ждал срыва, подстроенного им самим, дабы переломить ситуацию. В конце XIII века доминиканцы предположили, что цель оправдывает средства, размышлял Джулиани. Иезуиты подхватили эту философию, но умножили средства, выполняя то, что казалось необходимым при служении Господу и шло на благо душам. А в нынешней ситуации Винченцо Джулиани счел оправданной и более уместной хитрость, нежели лобовое решение. Поэтому он подписался буквой «Ф», зная, что лишь Фолькер адресуется к Сандосу как к «доктору». Реакция Эмилио вроде бы подтверждала заявления Консорциума насчет того, что случилось на Ракхате. И, как Джулиани и рассчитывал, одного лишь подозрения, будто Фолькер знает правду, хватило, чтобы сломать хрупкий самоконтроль Эмилио.

На подъем к вершине обрыва маленькому отряду потребовалось почти полчаса. Отец Генерал отступил в тень, выжидая, пока они окажутся достаточно близко, чтобы их ошеломили тихие неожиданные слова.

— В самом деле, Эмилио, — сухим, скучающим голосом произнес Винченцо Джулиани, — почему бы не споткнуться еще раз — на случай, если кто-то не заметил символичности? Я уверен, что брат Эдвард по пути наверх размышлял о Голгофе, но отец Кандотти практичный человек и мог отвлечься мыслями о пропущенном завтраке.

Без мелочного удовлетворения он увидел новый гнев, спровоцированный им, и продолжил тем же легким, ироничным тоном:

— Жду тебя в моем кабинете через пятнадцать минут. И приведи себя в порядок. Ковры в этой комнате весьма дорогие. Жаль будет их забрызгать кровью.

Человека, которого привели в кабинет Джулиани спустя двадцать минут, действительно отмыли, заметил отец Генерал, но он не ел с тех пор, как его вырвало прошлой ночью, и совсем не спал после изнурительной поездки. Казалось, будто Сандос сделан из воска, а кожа под его глазами приобрела пурпурный оттенок. И этим утром он подверг себя адскому испытанию. Отлично, подумал Джулиани.

Он не пригласил Сандоса сесть, оставив стоять в центре комнаты. Сам Джулиани неподвижно восседал за своим просторным письменным столом, обрисованный светом из окна за его спиной, с затененным лицом. Тишину нарушало только тиканье старинных часов. Когда отец Генерал наконец заговорил, его голос был негромким и спокойным.

— Нет ни одной формы смерти или насилия, с которыми не сталкивались иезуитские миссионеры. В Лондоне иезуитов вешали, четвертовали, волокли за лошадьми, — сказал он. — В Эфиопии потрошили. Их живьем сжигали ирокезы. Травили в Германии, распинали в Таиланде. Морили голодом в Аргентине, обезглавливали в Японии, топили на Мадагаскаре, расстреливали в Сальвадоре.

Он поднялся и начал медленно кружить по комнате — старая привычка, сохранившаяся с тех времен, когда он был профессором истории, — но на минуту задержался у книжного шкафа, чтобы вынуть старинный том, который стал рассеянно крутить в руках, продолжая вышагивать и говорить с той же размеренностью, не делая особых акцентов ни на одном из слов.

— Нас терроризировали и запугивали. Нас осыпали бранью, ложно обвиняли, приговаривали к пожизненному заключению. Нас избивали. Калечили. Подвергали содомии. Пытали. И ломали.

Он остановился перед Сандосом — достаточно близко, чтобы видеть блеск его глаз. В лице Эмилио ничего не изменилось, но было заметно, как его трясет.

— И мы — те, кто принес обед целомудрия и послушания, — сказал Джулиани очень мягко, перехватив взгляд Эмилио, — оставаясь одни и без поддержки, принимали решения, которые приводили к скандалам и заканчивались трагедиями. В одиночестве мы совершали ужасные ошибки, которых никогда не допустили бы сообща.

Он ожидал потрясения, вызванного осознанием, взгляда, который появляется, когда говорят правду. На минуту Джулиани задумался: не ошибся ли он в оценках? Но он был уверен, что видел стыд. И отчаяние.