Птица малая

— Ну, ладно, слова насчет Пуэрто-Рико я беру назад, но Господу не к лицу заводить любимцев. А что во мне такого особенного, чтобы Бог потратил время, стараясь что-то мне сказать?

Он выпустил пар, и Энн дала ему собраться с мыслями. С минуту Эмилио молчал, глядя в пустоту, затем посмотрел на нее, улыбнулся и, спустившись с кровати, сел рядом с Энн на полу — плечом к плечу, подняв, как и она, колени. Разница в возрасте казалась сейчас совсем не важной. Энн на миг вспомнилось, как она вот так же сидела со своей лучшей подругой, когда им обеим было по тринадцать, — делясь секретами, строя планы.

— Все шло так, будто Господь и вправду влиял на события. И я поймал себя на том, что, как и Марк, говорю «Deus vult», — но в то же время не думаю так всерьез. Но однажды ночью я вдруг подумал, что все это происходит, на самом деле. Происходит нечто экстраординарное. Бог уготовил для меня особую судьбу. Помимо сточных труб, я имею в виду… И долгое время я продолжал думать, что я, наверное, сумасшедший, а вся эта затея — безумие. Но иногда… Энн, бывают периоды, когда я верю… И когда я делаю так, — тут голос Эмилио упал до шепота, а руки, покоившиеся на коленях, раскрылись, словно он хотел потянуться к чему-то, — это изумительно. Внутри меня все обретает смысл; все, что я сделал, что случилось со мной — все вело сюда, где мы сейчас находимся. Но, Энн, это пугает, и я не знаю почему…

Она ждала продолжения, но Эмилио молчал, и Энн решила выстрелить наугад.

— Знаешь, что самое ужасное в признании в любви? — спросила она. — Ты попросту голый. Ты поставил себя в опасное положение, снял всю защиту. Ни одежды, ни оружия. Негде прятаться. Полностью уязвимый. Единственное, что позволяет это вытерпеть, — это вера, что другой тоже любит и что он не станет тебе вредить.

Эмилио ошеломленно посмотрел на нее:

— Да. Точно. Как раз это я и чувствую, когда верую. Словно я влюблен и обнажен перед Господом. И это внушает ужас. Но в то же время ощущаешь себя грубым и неблагодарным, понимаешь? Потому что продолжаешь сомневаться. Ведь Бог любит меня. Персонально.

Он фыркнул, недоверчиво и изумленно, и на секунду зажал ладонями рот. Затем убрал их.

— Это звучит самонадеянно? Или просто безумно? Думать, что Господь любит меня.

— Для меня это звучит совершенно здраво, — сказала Энн, пожимая плечами и улыбаясь. — Тебя очень легко любить.

Она осталась довольна тем, как естественно и непринужденно это прозвучало.

Эмилио отодвинулся, чтобы посмотреть на Энн, и его взгляд смягчился, а сомнения уступили место правде, в которой он был уверен.

— Madre de mi corazon[31], — сказал Эмилио тихо.

— Hijo de mi alma[32], — ответила она нежно и убежденно. Прошла минута, а они оставались вместе, открытые друг другу. Затем чары развеялись, и он засмеялся:

— Если мы задержимся здесь, это вызовет скандал.

— Думаешь? — спросила Энн, широко раскрыв глаза. — Как мило!

Поднявшись на ноги, Эмилио протянул ей руку. При низкой гравитации она встала легко, но задержала пальцы в его ладони на секунду дольше, чем требовалось, и они обнялись, опять рассмеявшись, потому что было трудно решить, чьим рукам следует находиться сверху. Затем Энн открыла дверь и устало окликнула:

— Дайте кто-нибудь этому парню сандвич.

Джимми заорал: «Сандос, ну ты и дурень! Когда ты последний раз ел? Я что, должен обо всем думать?» А София сказала: «Может, в следующий раз нам лучше играть на изюм?» Но они с Джимми уже готовили для Эмилио еду. И все опять вернулось к норме, насколько это возможно внутри астероида, над Альфой Центавра, в поисках знаков от Господа.

— У моего папаши был когда-то «бьюик», вот так же слушавшийся руля, — пробормотал Д. У. Ярбро. — Чертова колымага каталась, точно свинья в грязи.

Никто не посмел засмеяться. На протяжении последних двух недель Д. У. Ярбро и София Мендес трудились без отдыха, опуская «Стеллу Марис» все ближе к планете. Процесс был опасным и выматывающим, отчего Д. У. иногда бывал неожиданно груб с людьми.

Все были раздражены, но после того как Д. У. наконец ухитрился вывести корабль на приемлемую орбиту и они перешли в свободное падение, ситуация сделалась еще хуже. Более трех лет люди вкалывали, точно мулы, чтобы оказаться в пределах видимости планеты, которую они прилетели исследовать. Свыше восьми месяцев находясь в тесном пространстве, они отлично ладили; и все же накапливалось напряжение, тревожность, мучительное нетерпение, которые проявлялись не в крикливых спорах, а во внезапном молчании, когда человек проглатывал резкий ответ.